Мы ехали по залитому солнцем, увешанному флагами городу. Флаги висели в каждом окне, свисали с балконов, полоскались на фонарных столбах. Нет, не флаги – простыни, полотенца, просто белые тряпки. Их было так много, что высокие, пяти-шестиэтажные дома от тротуара до крыш были сплошь белыми. Наши машины шли как бы по коридору с белыми стенами. И хотя белый цвет был цветом и знаком капитуляции, город выглядел празднично.
Вдоль тротуаров, в окнах и на балконах стояли люди с белыми повязками. Кое-кто размахивал даже красными тряпками. Мы удивленно переглядывались: немцы приветствуют нас, русских, приветствуют победителей! Казалось, что чуть не весь город высыпал на улицы. Вспомнилось, как наивно мы верили в первые дни войны в то, что угнетенные Гитлером немецкие рабочие с радостью встретят нас – своих освободителей. Казалось – вот оно, то самое ликование.
Позади остались разрушенные города Силезии, с горящими зданиями, с языками пламени, вырывающимися из окон; квартиры с вывороченным из шкафов скарбом, с битыми бутылками и банками из-под варенья и консервированных овощей, затоптанные, заплеванные, загаженные солдатами; летающие по улицам листы бумаги, официальные – из ратуши и присутственных мест, и частные – письма, страницы школьных тетрадей…
Остались позади одинокие фигуры немцев, не успевших эвакуироваться, а иногда и прятавшихся от принудительной эвакуации, веривших в освободительную миссию нашей, первой в истории человечества “истинно народной” армии. Были и такие. Их было немного, и все же – были.
Но армия несла не только освобождение.
Там, в безлюдных к моменту нашего прихода городах и поселках с бродящими по булыжным мостовым коровами и козами, остались и убитый у дверей своего дома старик с красным бантом на лацкане пиджака и портретом Розы Люксембург в руке, и хромая девочка, изнасилованная четыре раза в течение суток, и всякий раз – двоими или троими.
Постепенно, по мере продвижения нашей армии на запад, города становились многолюдней. Вряд ли сыграл какую-нибудь роль приказ, угрожавший полевым судом за насилия и убийства мирных жителей, требовавший относиться к гражданскому населению “дифференцированно” и “высоко нести звание советского воина-освободителя”. Просто бежать от нас было уже некуда, а поступки, “позорящие звание воина-освободителя”, стали менее заметны. Заметно стало другое: очереди немцев у солдатских кухонь за супом, детишки, беседующие с пожилыми солдатами, смеющиеся лица девчонок, объясняющихся при помощи мимики и жестов с молоденькими офицерами, настороженные, но уже не такие испуганные лица стариков, расставшихся со своими бункерами, где провели последние месяцы.