— Брать лагеря штурмом? — он переспросил с недоумением. — Они хотят, чтобы ты брала штурмом лагеря? Они что, с ума сошли?
— Нет, я надеюсь, — она пожала плечами и снова взяла у него сигарету. — Но другого выхода нет. Нет другого офицера в соответствующем звании и с подходящими полномочиями. Никто не хочет рисковать жизнью из-за каких-то евреев и славян, ну, пусть там найдется еще сотня-другая голландцев и французов, участников Сопротивления. А для чего, собственно? Каждый думает — обойдется без меня. И никто не хочет осознать, как это важно. Мюллер дает мне унтерштурмфюрера и тридцать солдат под команду. Вот с ними мы должны освободить пять лагерей, это для начала. Пока не очень крупных, на пробу. Чтобы посмотреть, какая реакция будет в Англии и США. Стоит ли это делать дальше, что мы получим от такого мероприятия, какие политические дивиденды.
— Что-что? Политические дивиденды? Ты еще и политик? — он наклонился и поцеловал ее в нос.
— Я не политик, — она покачала головой. — Я врач. И я знаю, что в лагерях люди порой терпят адские мучения. Я и сама себе плохо все это представляю, — она вздохнула, опустив докуренную сигарету в пепельницу, — но как-нибудь справлюсь. Приказ рейхсфюрера будет у меня, его уже готовят, я буду распоряжаться от его имени всем. Но если все дойдет до фюрера, меня же поставят к стенке за самоуправство. Единственное, на что я надеюсь, так это на то, что Мюллер не позволит этим сведениям дойти, ведь вся информация, которая поступает к фюреру по этой части, проходит через фильтры гестапо. Если все откроется, Мюллера тоже по головке не погладят. Но, как бы то ни было, отступать уже поздно, надо ехать. Солдаты готовы, бронетранспортеры тоже, эмиссары Красного Креста прибудут со дня на день.
— Это очень опасно, Мари, — он откинулся назад, увлекая ее за собой. Она намотала ему на запястье длинный коричневый локон волос. Подняв руку, он поцеловал его.
— Да, это опасно. Но это очень важно. Это не менее важно, чем наступление, которое вы ведете здесь. Не менее важно, чем оборона Берлина. От этого зависит будущее Германии, что с ней будет, если наступление и оборона не помогут. Надо использовать разногласия между союзниками, надо выбить у Сталина его главный козырь — деятельность концлагерей, которым он сдерживает своих союзников, уже готовых от него отказаться. Когда большевики захватили Польшу, они в полной мере воспользовались этим преимуществом и заклеймили нас на весь мир. Надо помочь англичанам и американцам найти повод, чтобы снова принять нас как цивилизованное государство. Из-за лагерей они не могут поступиться своими принципами. Мы должны проявить готовность идти на компромисс. Я уже не говорю о жизнях тех людей, которые содержатся в этих лагерях. Они все имеют право жить, любить, как я люблю тебя, — она обняла его за плечи, прислонившись щекой к виску. — Они все на это имеют право, будь они французы, евреи или цыгане. Если не можешь возвращать жизнь, не торопись ее забирать, это не в твоей власти, так написал Толкин. Он был прав. Нам не дано возвращать жизнь мертвым. И никакие теории не оправдывают массовую гибель людей в газовых камерах. Да, никто не хочет связываться, все боятся, все сейчас думают о себе. Но я не боюсь. Я поеду. Я врач, я всегда старалась облегчать страдания людей, чтобы они были счастливы, здоровы. Я не могу остаться в стороне. Ни в коем случае. Даже если бы меня посылали бы на другой фронт, я нашла бы возможность остаться здесь с тобой, но это тот случай, когда я просто не могу себе этого позволить. Тот случай, что если можешь сделать самую малость, делай. Остаться в стороне и думать о себе — бесчестно, преступно.