— Я постараюсь. Благодарю, — последнее уже относилось к связисту.
— Что там? — Йохан взял у нее трубку, положил ее на аппарат, обнял ее за талию, потом чуть опустил руку, на ягодицу.
— Да просто помешательство какое-то, — Маренн покачала головой, возвращая ему сигарету. — Они замучили мою Джилл. Не дают ей работать. Фрейляйн Ева собирает сплетни и распространяет их в рейхсканцелярии. И надо звонить оберстгруппенфюреру Дитриху, который ведет важнейшее для рейха наступление, чтобы все это сообщить. Джилл никогда не стала бы это делать. Я ей запретила раз и навсегда. Только в самых экстренных случаях. Но, видимо, ей в самом деле тяжко с ними, они ее достали. Именно этого они от нее и добиваются, чтобы она позвонила и мне сказала. Она еще продержалась довольно долго. Конечно, они удивлены, что она ничего не понимает. Они думают, что я день и ночь только и говорю с ней об этих проблемах. А она вообще не в курсе. В Берлине это еще можно послушать, но отсюда все кажется смешным и ничтожным. Кроме того, моя подруга фрау Ирма накачалась наркотиками, чего я и опасалась. Стоит ей только остаться одной, без мужа и без меня, как все начинается сначала.
— Я так понял, что к тебе вернулся Отто? — он спросил внешне равнодушно и, наклонившись, еще отпил коньяк.
— Если бы он был со мной, то можно было бы сказать, что он вернулся, — ответила она мягко. — Но если это и было, то очень давно. Еще до войны.
Она опустила голову, вздохнула, грудь приподнялась, опустилась. Он обнял ее за плечи, привлек к себе.
— Не переживай. Они разберутся, твой будущий зять и этот профессор.
— Но Ирма, — она провела рукой по его спутанным волосам. — Я не могу не расстраиваться из-за нее. Столько лет, какое-то одно воспоминание, какое-то мимолетное дурное настроение, и она готова довести себя до полного помешательства. Кому она мстит? Тому, кто и при жизни о ней не очень помнил, а теперь и вовсе ему все равно — он давно лежит в земле. Горе она причиняет только себе. Себе и Алику. Да и нам всем, кто ее любит, знает.
— Какой волнующий аромат, — он наклонился, целуя ложбинку между грудей. — Горьковатый шоколад, ваниль. Это так манит. Я понимаю, почему у тебя раненые и больные поправляются быстрее, чем у докторов-мужчин. Когда придешь в себя в госпитале, а на тебя смотрят с сочувствием такие красивые зеленые глаза и льется такое благоухание, то даже мертвый встанет и пойдет. Захочется встать и пойти.
— Это мой лосьон для тела. Он буквально въелся в меня, — она пожала плечами.
— Он тебе подходит. Такая сладкая, пряная ваниль, сдобренная горьковатым, терпким шоколадом. Ты такая и есть. Вроде сильная, но в то же время слабая. Я почувствовал этот аромат еще в Арденнах, сразу, как только увидел тебя поближе, на станции. Я тогда подумал: какая ты все-таки потрясающая — эти в беспорядке разбросанные волосы до пояса, эти зеленые глаза. И этот аромат… Я его почувствовал, несмотря на то, что вокруг был дым, гарь. Я подумал, что у тебя, наверное, восхитительное тело и ты отличная любовница.