Почему же он брал меня под защиту от глупых нападок мальчишек-инструкторов, от хулигана машиниста и от пройдохи заведующего?
Почему в трудные годы талоны в закрытый распределитель на ботинки и брюки он отдал моему отцу, а сам летом ходил босиком? Он добрый человек, а добрые не могут быть преступниками. Он самый честный, самый чистый человек, какого я знаю. Какой дурак мог наговорить, что он националист, шовинист?
— Расскажите об организации, в которой вы состояли вместе с редактором. Назовите фамилии членов этой организации.
Чудак этот следователь! Я ему втолковываю, что в нашем местечке нет и не может быть никаких таких организаций. Слишком у нас все буднично. Простые люди думают о заработке, начальство — о планах. Все обожают Сталина и осуждают врагов народа. Откуда же взяться враждебной организации? А он не верит и в двадцатый раз задает одни и те же вопросы, пока ему самому не надоело и не захотелось пойти поужинать.
Сегодня на допросе появилось новое:
— Говорили вы, что встречные планы разоряют колхозы?
— Да, говорила. Но ведь это правда!
— Вы брали на себя смелость судить партию?
— Но ведь это же не партия творила, а какие-то отдельные люди.
— Вы слишком молоды, чтобы своим умом дойти до таких рассуждений. Кто вам внушил их?
— Никто. Это мои собственные умозаключения.
— Против кого вы собирались заниматься террором?
— Если бы я и состояла в какой-нибудь организации, то только не в террористической. Я и жука не раздавлю.
— Вот показания вашей подруги: «В 1935 году она собиралась украсть у редактора револьвер и заниматься террором…»
— Интересно! Я состою с редактором в одной организации и собираюсь украсть у него револьвер! Он же мог сам мне его дать. И почему, если она такая патриотка, она не рассказала об этом тогда же, в тридцать пятом году?
— Мы учли это. Она арестована за недонесение.
— Можно мне ее увидеть?
— В свое время мы предоставим вам такую возможность. А теперь расскажите…
И все начинается сначала.
Я устала, хотела спать, но он не отпускал. Только когда окна посветлели, и с улицы стал доноситься шум наступающего утра, он вызвал конвоира и отправил меня в тюрьму.
Как только я вошла в камеру, прозвучал горн. Подъем. Женщины вскакивали с постелей, оправляли одеяла с мыльницами и зубными щетками в руках садились на кровати в ожидании. Я легла, собираясь уснуть, но меня тут же растолкали:
— На оправку!
— Не хочу.
— Потом не пустят.
Нехотя встала и поплелась за другими в уборную.
К завтраку я не притронулась. Зачем в тюрьме есть? Нужно скорей дойти до истощения и умереть.