— К кнуту и к каторге? — переспросил Маликульмульк.
— Вы полагаете, что Туманский видел иным ваше будущее? Когда император Александр вступил на престол, он сразу же помиловал Зейдера и вернул его из Нерчинска, да еще назначил ежегодный пенсион — семьсот пятьдесят рублей. Я знаю об этом от самого пастора, я встречался с ним в Санкт-Петербурге.
— Да, — сказал Маликульмульк, — император милосерден…
Воображение, некстати проснувшись, представило ему и столб, и кнут, и веревки, и прочее, сопровождающее экзекуцию. С безликого пастора срывали рубашку, обнажали нежное тело, ни в чем не виноватое… Отчего тело так много значит в сей жизни? Отчего за грехи души карают тело? Отчего душа обороняется от бед, строя себе из тела укрепление, толстостенный замок, на манер Рижского? Вот поглядеть на Паррота — худощав, уверен в себе, его душе нет надобности возводить бастионы, он обороняется быстротой и натиском, а не отсиживается, не прячется… Отчего Господь не всех сотворил такими, как Паррот?
Маликульмульк немного обогнал физика с химиком. Ноги сами вразвалку несли по утоптанному снегу, ноги знали, где им поворотить, где обойти угол. Они ускорили шаг, могли ускорить еще и унести хозяина своего прочь от этих двух немцев, чересчур логичных, умеющих укрощать свои порывы, знающих и соблюдающих правила разумной и полезной жизни, не теребящих былое, занятых будущим.
Вот и сейчас — они уже не помнят про Туманского. Они говорят о стеклянных трубках и о концентрированных растворах, о влаге, которую всасывают корни и доставляют к листьям, о цифрах и минералах.
Маликульмульк ничего не понимает, он не хочет слышать ученых рассуждений, ему бы свернуть, отвязаться от физика с химиком, а он все прямо да прямо, прямо да прямо, потому что деваться некуда. Паррот получил над ним необъяснимую власть — и это хуже власти Голицына, начальника-кормильца. С Голицыным хоть можно рассчитаться проказами Косолапого Жанно. А Паррот — тут совсем, совсем иное…
* * *
Тяжко рассказывать о своих поражениях. Но приходится. Тяжко и слушать о чужих поражениях. Но никуда не денешься. И Маликульмульк, и Паррот были не в восторге от своей беседы. Но Маликульмульк понимал, что нет больше в Риге человека, способного ему помочь. Фон Димшиц разве что — но при всей своей простоте философ видел, что нужен шулеру не сам по себе, а как ключик, отворяющий двери в иные гостиные. Вот как раз шулеров он знал неплохо. Стоит со свистом вылететь из Рижского замка — и фон Димшиц поставит на приятельстве крест.
А вот Паррот с Гринделем, кажется, не поставят.