– Ну чтò?
– Да чтò! куда ехать-то?
– А кто е знает!
– Чтò, ноги замерзли, что ль, что хлопаешь-то?
– Вовсе зашлись.
– А ты бы вот сходил: во-он маячит – никак калмыцкое кочевье. Оно бы и ноги-то посогрел.
– Ладно. Подержи лошадей… на.
И Игнат побежал по указанному направлению.
– Всё надо смотреть да походить: оно и найдешь; а то так, что дуром-то ехать! – говорил мне советчик: – вишь, как лошадей упарил!
Всё время, пока Игнат ходил, – а это продолжалось так долго, что я даже боялся, как бы он не заблудился, – советчик говорил мне самоуверенным, спокойным тоном, как надо поступать во время метели, как лучше всего отпречь лошадь и пустить, что она, как Бог свят, выведет, или как иногда можно и по звездам смотреть, и как, ежели бы он передом ехал, уж мы бы давно были на станции.
– Ну чтò, есть? – спросил он у Игната, который возвращался, с трудом шагая, почти по колени в снегу.
– Есть-то есть, кочевье видать, – отвечал, задыхаясь, Игнат: – да незнамо какое. Это мы, брат, должно, вовсе на Пролговскую дачу заехали. Надо левей брать.
– И чтò мелет! это вовсе наши кочевья, которые позадь станицы, – возразил советчик.
– Да говорю, что нет!
– Уж я глянул, так знаю: оно и будет; а не оно, так Тамышевско. Всё надо правей забирать: как раз и выедем на большой мост – осьмую версту.
– Да говорят, что нет! Ведь я видал! – с досадой отвечал Игнат.
– Э, брат! а еще ямщик!
– То-то ямщик! ты сходи сам.
– Чтò мне ходить! я так знаю.
Игнат рассердился, видно: он, не отвечая, вскочил на облучок и погнал дальше.
– Вишь, как зашлись ноги: ажно не согреешь, – сказал он Алешке, продолжая похлопывать чаще и чаще и огребать и высыпать снег, который ему забился за голенищи.
Мне ужасно хотелось спать.
VIII.
«Неужели это я уже замерзаю, – думал я сквозь сон, – замерзание всегда начинается сном, говорят. Уж лучше утонуть, чем замерзнуть, пускай меня вытащат в неводе; а впрочем, всё равно – утонуть ли, замерзнуть, только бы под спину не толкала эта палка какая-то и забыться бы».
Я забываюсь на секунду.
«Чем же, однако, всё это кончится? – вдруг мысленно говорю я, на минуту открывая глаза и вглядываясь в белое пространство: – чем же это кончится? Ежели мы не найдем стогов и лошади станут, чтò, кажется, скоро случится – мы все замерзнем». Признаюсь, хотя я и боялся немного, желание, чтобы с нами случилось что-нибудь необыкновенное, несколько трагическое, было во мне сильней маленькой боязни. Мне казалось, что было бы недурно, если бы к утру в какую-нибудь далекую, неизвестную деревню лошади бы уж сами привезли нас полузамерзлых, чтобы некоторые даже замерзли совершенно. И в этом смысле мечты с необыкновенной ясностью и быстротой носились передо мною. Лошади становятся, снегу наносится больше и больше, и вот от лошадей видны только дуга и уши; но вдруг Игнашка является наверху с своей тройкой и едет мимо нас. Мы умоляем его, кричим, чтобы он взял нас; но ветром относит голос, голосу нет. Игнашка посмеивается, кричит по лошадям, посвистывает и скрывается от нас в каком-то глубоком, занесенном снегом овраге. Старичок вскакивает верхом, размахивает локтями и хочет ускакать, но не может сдвинуться с места; мой старый ямщик, с большой шапкой, бросается на него, стаскивает на землю и топчет в снегу. «Ты колдун! – кричит он: – ты ругатель! Будем плутать вместе». Но старичок пробивает головой сугроб: он не столько старичок, сколько заяц, и скачет прочь от нас. Все собаки скачут за ним. Советчик, который есть Федор Филиппыч, говорит, чтобы все сели кружком, что ничего, ежели нас занесет снегом: нам будет тепло. Действительно, нам тепло и уютно; только хочется пить.