Но какъ бы ни были замазаны и оборваны, сколько бы толчковъ и колотушекъ ни получали при каждомъ кускѣ хлѣба эти дѣти, они, все-таки, были веселы, бойки, даже буйны, и изъ-подъ грязи на ихъ вѣчно загорѣлыхъ лицахъ такъ и пробивался яркій румянецъ здоровья. Болѣзненнымъ выглядѣлъ только самый меньшой изъ нихъ, страдавшій англійской болѣзнью. Глядя на нихъ, вы безъ труда могли догадаться, что этотъ мелкій народъ растетъ на военномъ положеніи, въ вѣчной готовности къ самозащитѣ и не унываетъ: ему дадутъ подзатыльника, а онъ выругается, и тѣмъ отведетъ свою душу; его безъ обѣда погрозятъ оставить, а онъ, очень хорошо зная, что такая угроза никогда не исполняется нѣжною матерью и нѣжною нянею, возьметъ да и украдетъ себѣ чего-нибудь изъ съѣстного и, такимъ образомъ, не только одинъ разъ пообѣдаетъ, а еще и закуску неожиданную устроитъ.
— Не кричи, мошенникъ! Мы тебя выпоремъ! — орутъ ему во все горло, а онъ на сѣновалъ заберется, да тамъ и сидитъ и слушаетъ, какъ его ищутъ, какъ толкуютъ:
— Охъ, не поджегъ бы онъ чего, сорванецъ! Охъ, не сдѣлалъ бы онъ чего надъ собою, оглашенный!
Слушаетъ онъ и ждетъ, когда раздадутся желанныя слова:
— Да ужъ выходи! Гдѣ ты тамъ застрялъ? Кто тебя, озорника этакого, сѣчь-то будетъ? Лѣсу на тебя не выросло.
— А варенья дашь? — вступаетъ озорникъ въ переговори.
— Ну, такъ и есть, на сѣновалъ забрался! Ахъ, ли, Боже мой, наказалъ Ты насъ дѣтьми!
— Дашь варенья? — кричитъ озорникъ съ сѣновала.
— Нѣ-ѣтъ, ты погоди, погоди, кучеръ Никита изъ города вернется, онъ тебя веревками стащитъ. Вотъ будетъ тогда тебѣ варенье, — отвѣчаютъ ему его враги, отчасти успокоеиные тѣмъ, что онъ живъ, и что его мѣстопребываніе стало извѣстно.
— А я сѣно спалю! — угрожаетъ шельмецъ, зная, что именно этого-то «пассажа», и боятся его враги.
Враги снова пугаются, опять вступаютъ въ переговоры, обѣщаютъ не вытягивать его веревками изъ засады, не сѣчь по выходѣ оттуда, и, наконецъ, сдаются понемногу на выдачу варенья. Шельмецъ-народъ торжествуетъ; враги ругаются:
— Отъ рукъ отбился, разбойникъ! Голову свертѣлъ. О, чтобъ ихъ не было! Да и отецъ-то ихъ непутящій, съ собаками его не сыщешь, а сыщешь, такъ самъ же наплачешься!
— А вотъ я отцу-то скажу, какъ вы ему бока-то моете, — угрожаетъ сорванецъ и дразнитъ враговъ.
— Погоди, погоди, въ солдаты угодишь, по владиміркѣ уйдешь! — обѣщаютъ ему блестящую будущность враги, то-есть люди, принявшіе, на себя обязанность воспитать его, вспоившіе его своимъ молокомъ, не спавшіе ночей во время его болѣзней и рыдающіе при первой его невзгодѣ.