Гнилые болота (Шеллер-Михайлов) - страница 2
Чудныя, святыя мгновенія надежды на человѣческую личность, вѣры въ ея здоровыя силы! да не смутитъ васъ никогда голосъ угрюмой, во всемъ обманувшейся старости, твердящій: «Не вѣрь ни во что! И мы видѣли такіе же цвѣты, но плодовъ отъ нихъ не было; цвѣты оказались пустоцвѣтомъ. Долгіе годы борьбы, страданій, трудовъ погубятъ молодое здоровье, утомятъ свѣжія силы и обмануть надежды. Высохнутъ эти полныя щеки, спадетъ съ нихъ румянецъ, и изъ-подъ высохшей желтой кожи мелькнетъ призракъ скелета. Отъ живого человѣка пахнёть и мертвецомъ!» Страшныя слова, зловѣще сливаются они съ дребезжащимъ старческимъ смѣхомъ! И всѣмъ, кто молодъ и кто вѣритъ въ молодость, хочется сказать: «Неправда! Вы не видали такихъ цвѣтовъ: ваши цвѣты росли въ душныхъ теплицахъ, ихъ берегли отъ дыханія свѣжаго, вольнаго воздуха, и при первомъ его дуновеніи они должны были погибнуть. Мы ожидаемъ плодовъ не отъ такихъ цвѣтовъ».
А кто рѣшитъ ихъ споръ?
Стократъ счастливъ тотъ, кто не слыхалъ словъ праздно свѣрившейся старости, кто унесъ въ своей памяти хотя одинъ милый образъ, который, какъ яркій лучъ, изъ мрака прошедшаго, озарялъ одинокую душу своей красотой, своей любовью и твердой вѣрой въ свои силы. Счастливъ читатель, который окончилъ чтеніе хотя одного романа и не потупилъ въ отчаяньи головы, но поднялъ ее и бодро, и весело устремилъ свои взоры за героями въ ихъ будущую, неизвѣстную ему, читателю, жизнь, въ страну вымысла, созданную его пробужденнымъ воображеніемъ. Въ этой странѣ свѣтлые образы навсегда останутся свѣтлыми, и никакого пятна не наложитъ на нихъ наша грязная жизнь. Свѣтлое настроеніе охватитъ душу читателя и промелькнетъ въ его головѣ мысль: «еще можно жить на свѣтѣ, еще есть хорошіе люди, они мнѣ какъ будто знакомы»…
Знакомы, читатель, знакомы! Хорошихъ, простыхъ людей много, умѣйте только ихъ искать; сами о себѣ они не кричатъ: это тихіе, но гордые люди. Дурные дѣлаютъ больше шуму…
10 октября 1863 года.
Часть первая
I
Мои родственники играютъ комедію, а я — двухлѣтній ребенокъ — не понимаю ея и плачу
Въ одинъ изъ субботнихъ вечеровъ все наше семейство собралось около небольшого круглаго стола.
На столѣ шумѣлъ и сопѣлъ самоваръ. Какъ старый, некстати болтливый другъ, посвященный во всѣ семейныя тайны, онъ добродушно напѣвалъ о томъ, что въ домашнемъ запасѣ еще есть и чай, и сахаръ, и что никто изъ присутствующихъ не ляжетъ нынче спать, не согрѣвъ своего тѣла, достаточно продрогшаго въ одной изъ тѣхъ холодныхъ квартиръ, въ какихъ родятся, страдаютъ ревматизмомъ и гемороемъ и умираютъ отъ чахотки петербургскіе бѣдняки. Звуки этой веселенькой и безпечной, какъ беранжеровскій припѣвъ, пѣсни успокоительно дѣйствуютъ на небогатыхъ людей, возвѣщая имъ минуту отдыха и собирая ихъ въ тѣсный кружокъ. Заслышавъ знакомую пѣсню, собралась и наша семья. Мой отецъ оставилъ верстакъ и рубанки, отеръ широкою ладонью крупныя капли трудового пота, покрывавшія его большой, умный лобъ, и занялся чтеніемъ перевода одного изъ безконечныхъ англійскихъ романовъ. Матушка, чтобы не помѣшать отцу, вполголоса разговаривала со своею матерью, красивою женщиною, одѣтою въ щегольское шелковое платье, составлявшее рѣзкую противоположность съ простенькимъ нарядомъ ея дочери и со всей обстановкой нашего жилища. Я же, тогда еще двухлѣтій ребенокъ, сидя на высокомъ стулѣ и ожидая подачки, обозрѣвалъ все окружавшее меня, озаренное неяркимъ свѣтомъ единственной сальной свѣчи. Взрослые и дѣти всегда занимаются этимъ дѣломъ отъ скуки, отыскивая, нельзя ли чѣмъ-нибудь поиграть. Свѣча озаряла предметы, хорошо извѣстные каждому небогатому русскому человѣку, принадлежащему къ сословію мѣщанъ или къ разночинцамъ. Неуклюжій самоваръ, дѣланный фтуле, какъ гласила надпись на немъ, фарфоровый чайникъ, приземистый и толстый, какъ купецъ, зажирѣвшій отъ празднаго сидѣнья въ лабазѣ и отъ вѣчнаго чаепитія, бѣлыя фаянсовыя чашки и сахарница родной фабрикаціи съ нарисованными на нихъ сѣрыми людьми, весьма похожими на воткнутыя въ землю головастыя булавки, съ сѣрыми же цвѣтами и разрѣзанными дынями, весьма похожими на разгрызенные каленые орѣхи-двойчатки, ложечки польскаго серебра съ обглоданными краями, давно пожелтѣвшія и потерявшія свой недолговѣчный блескъ, слизанный вмѣстѣ съ прилипавшимъ къ нимъ сахаромъ, — вотъ все, что было доступно моимъ глазамъ. Эти вещи и въ давнопрошедшія времена своей незавидной молодости были не изъ числа красивыхъ и, даже лежа на пыльномъ окнѣ въ дрянной лавчонкѣ, ни разу не заставили прохожаго остановиться и со вздохомъ подумать: «эхъ, чортъ побери, кабы деньги, всю бы, кажется, лавку откупилъ!» Покупая ихъ, не думалъ справляться покупатель: дѣйствительно ли этотъ пузатый самоваръ дѣланъ фтуле, точно ли Зайцевъ произвелъ на свѣтъ эти чашки? Покупалъ онъ ихъ потому, что цѣна показалась сходною, отдавалъ своей хозяйкѣ-женѣ, и начинала она помыкать ими, какъ помыкаютъ невзрачными бѣдняками, назначенными самой судьбой на помыканье. А теперь эти вещи такъ затерлись и обшмыгались, что не могли занять даже неприхотливаго вниманія ребенка и говорили ему лишь о недостаткахъ бѣдности, еще непонятной, но уже нисколько не привлекательной для него.