— И всё-таки, — продолжал настаивать Зубов, почувствовав какую-то надежду в нетвёрдой интонации генерала. Его даже не обескуражило и то, что Свиридов просто бросил трубку. Ведь чёрт побери, он действительно окажется очень полезным в тыловой разведпартии.
И Зубов поехал в госпиталь, чтобы ещё раз поговорить с генералом. В хирургическом отделении он нашёл большую палату с широкими окнами, через которые щедро лилось солнце на белые столики, стены, на белый сверкающий линолеум пола. Солнце плясало точёными бликами на эмали кроватных спинок, посуды, тонуло во множестве склянок и пузырьков с разноцветной жидкостью лекарства. В этой палате, где сама весна создавала праздничное настроение, Зубов застал генерала Свиридова, вручавшего награды.
Происходило это по-фронтовому просто, к тому же никакой торжественный ритуал тут и соблюсти было невозможно — большинство награждённых не поднимались с постелей.
Генерал в белом халате, распахнутом на груди, так что виднелась его собственная «выставка» из орденов и медалей и кусочек золотого погона, зачитав у кровати Указ Верховного Совета, наклонялся и сначала крепко целовал награждённого, а потом, сам раскрыв продолговатую коробочку, вынимал оттуда знак, орденское удостоверение.
Генерал снова повторял фамилию, имя и, если награждённый владел правой или левой рукой, вкладывал ему орден в ладонь. При этом он разглядывал орденские документы так сосредоточенно, словно бы получал их сам, и это не ускользало от взглядов раненых. Три-четыре минуты неподдельного душевного внимания, люди настраивались на волну торжественнопраздничного настроения, не тушевались перед генералом и разговаривали с ним, как со старшим товарищем.
Зубов заметил, как у иных быстро увлажнялись глаза, кто-то от обилия чувств всплакнул, на засопевшего носом цыкнули.
— Ничего, ничего! — сказал Свиридов. — Это можно, такая слеза мужчине не в укор, а душу она промывает. Вот вы все тут лежащие, можно считать — отвоевались. Берлин будем брать без вас, а вам дорога до дома, до хаты. Каждый в свою местность, но только всюду с вами поедет победа и мир, которые мы тут с вами омыли большой кровью. Не забывайте этого, товарищи! Потому что пути, нами пройденного, уже никто больше не повторит. И то, что было нашим, нашим и останется. Вы меня поняли?
Палата гулом голосов ответила дружно, что поняли. Зубов тоже почувствовал щекотанье в гортани, вышел из палаты, растроганный этой немудрёной процедурой, в которой отразилась та простота и простодушие, с каким всё совершалось на фронте — и ратный труд, и любовь, и смерть, и подвиги.