Массивные двери надёжно отгораживали подвал от внешнего мира. Грохочущие волны разрывов стихали, разбившись о железные перегородки. Но вот это-то и угнетало: удушающе тяжкая, мёртвая тишина! Словно бы физически весомая, как во всех убежищах в те минуты, когда сидящие в подземелье знают: над их головами рвутся бомбы.
Неожиданно тишину нарушил резкий, властный голос, идущий от стола с лампой. Там уже не видно было безусых картёжников, а стоял коренастый эсэсовец с погонами штурмбанфюрера и бровастым, крупноскулым лицом. Он стоял в центре колеблющегося круга от лампочки и смотрел куда-то поверх замерших голов и плеч, говорил и смотрел, долго не опуская голову, по привычке тех ораторов, которым лишь важно создать впечатление, что они интересуются реакцией слушателей, на самом же деле они слушают только свои голос.
— Великое чудо-бога мы имеем в лице, нашего фюрера! — с напряжением выкрикнул штурмбанфюрер и тут же выбросил правую руку вперёд, как бы приветствуя образ Гитлера, который он вызвал сейчас в своём воображении.
„Кто это?“ — чуть было не вырвалось у Зубова, но, спохватившись, он испугался, что таким вопросом может выдать себя. По тому напряжению, сковавшему толпу, которое ощутил и он сам, по серьёзным лицам гитлерюгенд, стоящих в кругу света, Зубов понял: этого штурмбанфюрера здесь знают все.
— Фюрер осуществляет высшую форму стратегии, — громко сказал он, и Зубов заметил, как при этом тёмные брови-гусеницы эсэсовца сдвинулись к переносице. — Только маловеры и предатели могут сомневаться в нашей победе!
— Карл Мунд, — шепнул Вендель, — это он сам.
Зубов вспомнил всё, что он знал об этом эсэсовце, и его охватил холодок волнения от чувства внезапной удачи и одновременно усилившейся опасности и оттого, что он видит так близко и с внутренней усмешкой может слушать разглагольствования того, кто принадлежал к нацистской элите.
— Господа, доблестные воины в Шведте! — выспренне продолжал Мунд. — Мы должны знать, что наша окончательная победа будет, конечно, стоить нам неизмеримых жертв. Наши герои-солдаты умирают прекрасной смертью. Час искупления настал, но это и час испытаний! Фюрер скоро даст нам новое чудесное оружие!
Зубов оглянулся. Он хотел бы увидеть лица стоящих рядом с ним. Молодые и старые. Что написано на них: вера, фанатизм, ирония, равнодушие?! Неужели эти вопли о „новом оружии“, гении фюрера, его мистической интуиции, — неужели всё это бредовое варево, замешенное на мутной водице нацистской патетики, может ещё найти отклик в душах солдат, согнанных бомбёжкой в этот подвал?