Каждый вечер Юдит полчаса уделяла дневниковым записям. Дневник представлял собой маленькую бесформенную записную книжку с волнистыми от обилия разнообразных чернил страницами, которая не захлопывалась плотно, что придавало ей фривольно-откровенный вид. Впрочем, Юдит не было нужды соблюдать конспирацию — история ее полной страданий борьбы с эгоцентричным, неразговорчивым и своевольным композитором доверялась бумаге на венгерском языке. Напротив, нередко она специально бросала дневник на кухне раскрытым, дабы подстегнуть мое естественное любопытство.
Поскольку каждая его страница пестрела моим именем, не составляло труда догадаться, кто же все-таки служил Юдит источником вдохновения, и поскольку вербальные доказательства моего упрямства и своеволия часто приводились, так сказать, в подлиннике, то есть по-немецки, мои догадки подтверждались. Без сомнений, это была повесть обо мне. Но что же все-таки побудило ее с таким рвением фиксировать мое мнение о ней, Юдит, и об остальной части человечества? К чему потомкам знать, что я предал анафеме сам принцип сосуществования двух человеческих душ? Ежедневные записи служили Юдит молитвой, но к кому эта молитва была обращена? Она посвятила дневник моей особе, чтобы представить Марии доказательства моей несостоятельности как композитора?
Странно было сознавать, что в длинных и непонятных венгерских фразах отображены мои угрозы, страхи, насмешки, крохотные частички, из которых слагается тело того, кто горел желанием угробить и себя, и заодно весь мир. Ни единого доброго словечка по-немецки, которое свидетельствовало бы о человеческой адекватности, одни только угрозы, обвинения, оскорбления, выражения пренебрежения. И среди всей этой писанины мне вдруг попалось приписываемая мне фраза: «Если ты так поступишь, я тебя убью». Она была повторена в двух местах и наверняка сопровождалась комментариями Юдит.
Когда же я мог сказать подобное? Если судить по дате, в одно из воскресений, второе по счету из совместно проведенных нами. Неужели я и вправду так сказал? Я попытался припомнить то воскресенье, возникший между нами спор на тему музыки, из которого я предпочел выйти со словами «Тебе уже ничем не поможешь» — фраза эта была помещена на следующей странице. Но в какой связи я грозил ей убийством? После того злополучного спора я ушел из дома И отправился в город с намерением где-нибудь выпить. Вернулся ночью и, насколько помнится, тут же ушел к себе в кабинет и завалился на тахту, во всяком случае, на следующее утро я проснулся именно на тахте. Следующий день был отмечен именно этой цитатой, хотя я, убей Бог, вспомнить не могу, что, впрочем, вполне можно отнести на счет утреннего похмелья. Так что она все-таки задумала?