Серко хромал, прядая ушами от громкого хохота хорунжего, а Кривобоков кривил губы, слушал и все смотрел в потемневший от пота френч на его спине, определял: «В этом гаде столько жиру… даже лопатки не двигаются…» — и провел рукой по жестким скулам своего худого лица.
«Ладно, скажу ему напоследок кое-что… Пусть изгаляется! Пусть потешит душу!» — и сказал вслух, отплевываясь:
— Я не собираюсь праздновать зайца. У меня сохранилось пятьдесят сабель на базе, да по станицам верных девяносто. Кликну и…
Кривобоков осекся, услыша жиденький противный хохоток хорунжего.
— Ты, Миша, неисправимый идеалист. В вожди метишь!
Когда до ремня осталась последняя пуговица, и которую Кривобоков тоже стал расстегивать от жары, он услышал неторопливый, но громкий и серьезный голос ненавистного Болотникова.
Прислушался.
— Двигай-ка в Тургайские степи, пробирайся к Дутову, в Китай. Вот тебе мой совет, совет друга…
Жеребец хорунжего взбрыкнул, отколов подковой булыжник от камня на дороге, и заржал.
— А там… выбирай: или разбой, или расстрел. А я лично ухожу. Мне в игрушки играть надоело. Выжить — главное!
Кривобоков отставал, ненавидел все что было вокруг: себя, зной, хромающего Серко, сосны, среди которых не было уже прохладных берез, счастливого беглеца-хорунжего, который просто и толково сохраняет свою жизнь и вдобавок смеется над другими. Скрипя зубами, он хлестанул плетью лошадь, а догнав жеребца, выкрикнул:
— Ну, а мы еще поиграем! Аж небо черным станет! Я мстить хочу, жечь, уничтожать… я…
Откуда-то из низины подул ветер, разлохматил ветви деревьев.
Ветер донес до Кривобокова сытый смех хорунжего, и он чуть не задохнулся.
Михайла спокойно расстегнул кобуру, вытащил маузер, слил крепко руку с железной рукояткой, и когда они оба поравнялись, услышал:
— Ну, мне туда! Адью, соловей-разбойник!
Кривобоков спросил уничижительно:
— Обнимемся? — и услышал снисходительно растянутое, презрительное:
— Не-ет! — и тогда, чуть помедлив, выстрелил два раза в жирную спину хорунжего.
Тот отшатнулся к гриве коня, повернулся недоуменно и, хрипя, сполз с жеребца на низкорослые, кривые березки, пристально вгляделся в растерявшегося Кривобокова, погасил ужас в глазах и трезво, звонко произнес:
— Иуда!
Кривобоков ни о чем не жалел. Ему необходимо было спешить. Он оттащил труп хорунжего к густой траве, положил ему на грудь камень и воровато взглянул на двух коней. Жеребца он схватил за поводья, вскинулся в седло и весело выдохнул:
— Н-ну!!!
Хотел пристрелить мирно жующего травку Серко, но раздумал.
Хватит и одной смерти!
Старая хромающая лошадка долго бежала рядом, а потом отстала. Белым пятном осталась в зеленом дыму густых берез и долго ржала беглецам вослед.