Хана показала две пятерни. Я протянул ей десятку. Бросив бумажку в ящик тумбочки, она снова взялась за подушку.
— Слушай дальше, Ханочка. Значит, так: мне нужен ночлег. Шляфен. Бай-бай. Понимаешь? И ничего, кроме ночлега. Я буду спать один. Айн. Нихт цузамен. Ферштейн?
Девушка широко улыбнулась мне — впервые после того, как смотрела на меня с улицы сквозь стекло витрины. Часто захлопала темными ресницами, закивала головой. Затем вышла и вернулась, неся за два конца перину. За два другие конца перину несла женщина лет тридцати, приветливо кивнувшая мне. Чтобы не мешать им, я вынужден был сесть на кровать. Они положили перину на софу. В изголовье появилась подушка. Наволочка на ней была, правда, не белая, а в мелкую красную горошинку, но вполне чистая. Постелив, женщины достали из-под кровати щирму и перегородили ею каморку.
Наконец я остался наедине с приготовленным для меня ложем! Все складывалось как будто наилучшим образом. Я уже стащил с ноги правый сапог…
Но в это время в дверях вырос седой старик в золотых очках. Чуть церемонно поклонившись мне поверх ширмы, он представился:
— Соминский, Борис Михайлович. Из Кракова.
— Очень приятно, — ответил я в тон, привстав на левой ноге и, признаюсь, покривив душой.
Впрочем, он так не гармонировал с окружающей обстановкой и появление его было настолько неожиданным, что я заинтересовался. Почувствовав это, он продолжал:
— Мы здесь уже два дни. Нам, конечно, ближе было до Львова, но в Львове мы никого не знаем, там нам даже зацепиться не за кого. А тут как раз подвернулась машина до Белостока. Правда, не доезжая Замбрува, нашу машину сбомбили, пришлось добираться пешком… Злата и Ханочка — это мои племянницы. Ихняя покойная мама и моя покойная жена были сестры, двоюродные сестры. Злата и Ханочка, спасибо им, не выгнали нас, приютили. Э, знаете, им уже так плохо, что и с нами им хуже не будет…
Я кивнул в знак того, что любознательность моя полностью удовлетворена, и с вожделением покосился на красные горошинки подушки.
— Ханочка нам рассказала, — продолжал старик, — кто такой есть пан товарищ. Мы очень просим пана товарища до стола, попить с нами чаю.
Я поблагодарил, сказав, однако, что ничего сейчас не хочу, только — спать. Неподдельное огорчение отразилось на лице старика.
— Это нам очень сожалительно, — сказал он. — Конечно, угощения у нас никакого, — какое у нас может быть угощение? Но разве в том интерес? Интерес в том, что мы очень хотим послухать пана товарища. Как теперь живут люди в России? Как мы будем жить? Мы же ничего не знаем, мы — как тот несчастный на скамье подсудимых: или ему приговорят смерть, или ему приговорят жизнь. Когда-то я даже в Москве бывал, но — когда это было! С тех пор у вас все переменилось. В последний раз я приезжал в Москву в двенадцатом году, по делу. Я тогда служил страховым агентом в обществе «Саламандра», страхование от огня…