— Вот, браток… — заговорил он, опрокинув в рот свои полстакана. — Повестка в кармане. Завтра в военкомат с вещами. — Он помолчал. — Говорят, здоровые эти немцы… как черти… Ни одного нет, чтоб меньше двух метров. А мне плевать! Я им покажу! Узнают Пальвана Рябого! Пускай у меня морда решетом, у них грудь будет решетом от моих пуль!
— Зачем же пули зря тратить, — пошутил я. — На каждую грудь по одной хватит. Целься в левую сторону.
— А ты думаешь, они будут навытяжку стоять, пока я стану целиться? Нет, брат, не так оно просто. А ты чего не пьешь? Давай — за мое благополучное возвращение.
Я лихо опрокинул водку в рот и долго тряс головой, ловя ртом воздух. Водку я пил первый раз в жизни.
— Ну, что зажмурился? Привыкнешь. Рубай консервы.
Он достал из банки маленькую рыбку и сразу проглотил ее. На лбу у него выступил пот. Больше мне не наливал, пил сам. Глаза у Рябого покраснели, наполнились слезами. Он сердито замотал головой.
— Да… вот сижу пью. А брату обещал, что не буду. Он сам никогда не пил. Ты моего брата знаешь? Должен знать. Его тут все знали. Модану-пальвану
[3]не было равных до самого колодца Дамла!.. А теперь всё! Нет больше у меня брата. Нет! — Он трахнул кулаком по столу. — Убили! Такого парня! Ну умрет кто-нибудь от старости или чабан в песках без воды пропадет… А такой парень! До самого колодца Дамла не было ему равных…
Модана-пальвана я знал, не раз любовался им на праздниках. С виду человек как человек, в поясе даже тонкий, но сильный, гибкий, как пружина. Оглянуться не успеешь, а противник уже на земле. И вот нет его, убит…
Совещание руководителей районов назначили на десять. Время еще оставалось. Санджаров выпил чаю и пошел побродить по Ашхабаду. Он не был здесь с начала войны. Город заметно изменился. Мужчин в штатском мало, но военные попадаются часто. В витринах продовольственных магазинов запыленные муляжи. На прилавках пусто. Очереди.
Санджаров завернул на рынок. Народу там было порядочно, и все-таки как непохож этот базар на довоенный, обильный, полыхающий, яркими красками. Яблоки и груши продают на штуки, мяса совсем не видно. Больше всего народу вокруг продавца самосада, табак отмеривают стаканами. Тут же с безменом в руках пристроился рослый широколицый человек, торгует солью. Соль у него двух сортов: из грязного бязевого мешка он отвешивает белую, мелкую, а рядом на старой газете разложены комки ноздреватой темной соли. Санджарову показалось, что где-то он видел этого парня.
Подошел высокий старик.
— Свешай-ка фунт джебельской, — хмуро бросил он, расстилая на земле платок. — Раньше говорили: «Девок да соли хватает», а теперь вон — тридцать рублей фунт. Привести бы его сюда, кто это придумал!..