Анкар-ага слушал, слушал, а потом и говорит:
— Ну это все правильно. А знаете ли вы, почему колодец оказался потом засыпанным? Его засыпали в те годы, когда колхоз создавали. Снова отрывать пришлось.
Стригали, конечно, спрашивают — кто засыпал. Анкар-ага глядит искоса на Довлиханова и отвечает:
— Был тут один такой. Активист. Это, говорит, вредное наследие. Ликвидировать нужно.
Довлиханову ясно: как только он уйдет, Анкар-ага не замедлит сообщить, что это он, новый председатель, велел десять лет назад засыпать колодец Ганлы. Расскажет, как пить дать расскажет… А может, и нет. Ведь если бы старик хотел опозорить Довлиханова перед людьми, давно бы уж все выложил. Пожалуй, рассказывать не станет, но Довлиханову нет-нет да и напомнит, чтоб поставить его на место.
И когда только придет к этим людям коммунистическое сознание? Недопонимают они, что колодец он засыпал от чистого сердца, хотел, чтоб коммунизм скорей настал. Конечно, по молодости они тогда перегнули… Ведь ему, Довлиханову, двадцати не было, когда он возглавил группу «Красная палка». И скот обобществляли, и баев раскулачивали, и учились. Ни сна, ни покоя не знали… Нет все-таки справедливости: снять с работы, послать в колхоз, в пески… Это Санджаров подстроил. Ничего, провалится он со своим «принципом добровольности»! Какая, к черту, добровольность, когда война идет! Людей надо заставлять работать днем и ночью. Вот они с утра до ночи овец стригут, в жаре, в пыли. А ночью мне нужно поднять их и гнать на рытье колодца. Пойдут они тебе добровольно, держи карман шире. И будете потом в райкоме на меня орать: «Не сумел мобилизовать массы!»
Разговаривая сам с собой, Довлиханов прошел по тропе к другому навесу. Здесь работали женщины, и разговоры были женские. Он присел в тени за загородкой. Говорили о какой-то Огульджамал, которую Дурдыгозель хотела сосватать своему сыну, а та будто при всех заявила, что есть у нее парень в армии и она его ждет. А мать, вместо того чтоб пристыдить, потакает негоднице. Хорошо еще, что невеста она незавидная — и голос как у мужчины, и заикается, вся в мать, а то Дурдыгозель совсем обидно было бы. Ей ведь и у Анкара-ага отказали. Отговорились: Кейкер, мол, еще ребенок, а какой там ребенок — семнадцать лет, самая пора. Просто больной у нее сын, чахоточный, вот ему никто и не хочет дочь отдавать.
Довлиханов уже собирался уходить, как вдруг услышал свое имя. Какая-то бабенка очень убедительно объясняла, что Санджар Политик не уважает Довлиханова, потому и послал в колхоз. А в колхозе от него какой прок — сидит в палатке да книжки почитывает. Сазак — тот, плох ли, хорош ли, до всего сам доходил. А этому дела нет до людей. Подумать только, почтальона Еллы прогнал! Кто теперь почту будет возить? Вот был бы у этого Довлиханова сын на фронте, подумал бы, как без почтальона…