Хозяин начал “мазать”. Иногда спрашивал: так ли?
– Мне все равно, – отвечал Брюллов, даже не глядя…
Когда платок был закончен, Карл Павлович от чайного стола всем корпусом, порывисто и живо, обратился к мольберту:
– Ванька, ты – гений… Теперь дай кисть.
Уверенно стал выписывать вокруг губ овал женского лица.
– Чуть-чуть глаза… вот так, – велел он.
Елизавета Ивановна, малость кокетничая, подняла взор. В этот момент она напомнила Брюллову одну из тех римлянок, которых он изображал в картине разрушения Помпеи.
– Так, так! – обрадовался он. – Благодарю, синьора…
И замолчал. Работал рьяно. Потом стал зевать:
– Не выспался… Пойду-ка я.
– Карл Палыч, – взмолился Дурнов, – не бросайте, закончите!
– Ах, брат! Дальше как-то неинтересно.
– Христом-Богом прошу… все просим. Закончите!
– Бери и заканчивай сам, – сказал Брюллов, поднимаясь.
– Да не могу я так, как вы это можете.
Брюллов пошел к двери, явно недовольный собой; издали глянул на портрет и звонко выкрикнул:
– Дрянь! Мусор! Выбрось!
И его тут же не стало… Великий человек удалился.
Иван Трофимович Дурнов был художник маленький, но человек добросовестный. Он понимал, что нельзя править и дописывать начатое гением. Портрет остался незавершенным шедевром…
В таких портретах таится особая прелесть. Как много надо было сказать! И как много еще не сказано! В таких случаях мы додумаем портрет сами…