. Рационально-феноменальная доктрина, производная позитивистской культуры, системообразующую роль национально-государственной презентации в историознании не улавливает.
Несовпадение фаз европейского «транзита», модернизационные срывы порождают гибридные и превращенные формы этнических национализмов. В нацизме и его философско-исторических «видениях» своеобычно сопряжены почвенное антизападничество и белый расизм германофильского толка. К ним примешаны отредактированный для бюргера коммунистический утопизм, языческая концепция цикличности истории (обновление через хаос — национал-социалистическую революцию и экспансию «арийской расы»), научный рационализм (созидание целеположенного «нового порядка»), обращенный здесь против своей прародительницы — иудейско-христианской культуры. Всё же определяющим мотивом этой идейно-теоретической какофонии является национализм: социалист с позиций гитлеровского социализма — тот, кто готов рассматривать цели нации как свои собственные, потому что для него нет более высокого идеала, чем благосостояние нации.
Другая версия социализма — марксизм — может быть истолкована в виде реакции космополитически ориентированной части интеллектуалов, озабоченных бедствиями социальных аутсайдеров эпохи «фабричных труб», на жёсткие общественные практики национальных капиталов и государств, обустраивающих собственные культурно-политические цитадели в ходе формирования новых мироотношений. Логика национально-государственного развития весомее аргументации социального экуменизма. Дело «всесветного пролетариата» оказалось в заложниках национальной мистерии. В годы Первой мировой социал-демократия поддержала свои правительства. Советское руководство обратилось к великорусской державной идее, прикрытой интернационалистской риторикой. Отечественная история вновь предстала, в соответствии с традицией имперской историографии, как преимущественно история русского национального государства.
Либерально-демократические традиции западной науки, корпоративный этос научного сообщества, предписывающий избегать влияния политической и идейной конъюнктуры, подкрепленные процессами социально-культурной интеграции внутри западного мира во второй половине XX века, во многом обесценили этнонациональные предпочтения в историографии. Те или иные ученые, апеллируя к состоянию современного западного историознания, в том числе к опыту собственного творчества, могут — и вполне искренне — отводить упреки в этноцентризме «своих» историографии. Однако об этноцентризме как родовой мете исторического знания нельзя судить, обращаясь к изыскам иного знатока средневекового города.