Наконец показался родительский дом, выстроенный, как церковь, в местном духе, из выкрашенных в красное кирпичей, с соломенной крышей, которая низко нависала над окнами, как шляпа, надвинутая от дождя. Перемычка над входной дверью согласно традиции раскрашена косыми полосами черного, белого и зеленого цветов.
Пройдя в дом, Харальд заглянул в ромбик окошка двери, ведущей в кухню. Там находилась только мать. Он посмотрел на нее как бы со стороны, представляя, какой она была в его возрасте. Сколько Харальд себя помнил, мать всегда выглядела изношенной, а ведь, наверное, в юности на нее заглядывались парни.
Согласно семейной легенде отец Харальда, Бруно, к двадцати семи годам считался убежденным холостяком, всецело посвятившим себя делам своей маленькой паствы. Но тут он познакомился с Лисбет, на десять лет моложе его, и потерял голову. Так безумно влюбился, что, желая выглядеть романтичнее, явился на церковную службу в цветном галстуке, и глава общины выговорил ему за неподобающий наряд.
Глядя, как мать, склонившись над раковиной, отдраивает кастрюлю, Харальд попробовал увидеть тусклые седые волосы такими, как когда-то, иссиня-черными и блестящими, карие глаза – смеющимися, лицо – гладким, а усталое тело – полным энергии. Надо думать, неотразима была, если навела беспощадного праведника отца на грешные мысли. Нет, такое даже представить невозможно.
Войдя, он поставил чемодан на пол и поцеловал мать.
– Отца нет, – спокойно сообщила она.
– А где он?
– Ове Боркинг захворал.
Ове был старый рыбак и преданный член общины.
Харальд перевел дух. Все, что угодно, только отложить объяснение.
Мать выглядела подавленной, и казалось, вот-вот расплачется. Харальду стало не по себе от жалости.
– Прости, мама, что расстроил тебя, – вздохнул он.
– Что я! Твой отец страшно унижен, – ответила мать. – Аксель Флемминг созвал внеочередной совет общины, чтобы обсудить этот вопрос.
Харальд кивнул, поскольку и не сомневался, что Флемминги поднимут шум.
– Но зачем же ты это сделал? – жалобно вздохнула мать.
Что он мог ей ответить?
На ужин она дала ему ветчину с хлебом.
– Есть новости о дяде Иоахиме? – спросил он.
– Никаких. Никто не отвечает на письма.
Свои беды казались Харальду пустяком, стоило подумать о двоюродной сестре Монике, – та осталась без гроша, без крова и, хуже всего, даже не знала, жив ли ее отец. До войны приезды Гольдштейнов были в семье главным событием года. На две недели по-монастырски пресный пасторский дом преображался, оживлялся, звенел от смеха. Пастор питал к сестре и ее семейству такую привязанность, какой не выказывал никому больше, особенно собственным детям, и благожелательной улыбкой отзывался на прегрешения вроде покупки мороженого в воскресенье, за что Харальду с Арне влетело бы по первое число. Немецкая речь ассоциировалась у Харальда со смехом, шутками и весельем. Неужто Гольдштейнам больше никогда не смеяться?