— К вам Александр Васильевич Курагин.
Глаза ее говорят:
— Ага, это тебе поделом.
Откинувшись на подушки, Варвара Михайловна говорит слабым голосом:
— Передайте Александру Васильевичу, что я, к сожалению, не могу его принять, так как мне крайне плохо.
— Слушаю.
— Или нет, подождите. Я сказала не то… Я сейчас… Лина Матвеевна, дайте мне детей. Подойди ко мне, Волик. Посадите девочку вот сюда… Да, так…
Она обняла их руками и прижала к себе.
— Мама, что ты? — спросил испуганно мальчик.
— Ничего, детки… так…
Она несколько раз тяжело перевела дыхание.
— Ваш папа бросил нас.
Мальчик посмотрел в лицо матери испуганными глазами и вдруг закричал и затрясся. Девочка заплакала тоже.
— Вот видите, Лина Матвеевна.
Варвара Михайловна гневно посмотрела на бонну.
— Подите и передайте этому господину обо всем, что здесь происходит; и еще передайте лично от меня, что он подлец, если осмеливается становиться между мужем и женой. Вы слышали это?
— Как же я могу это ему сказать?
— Вы не можете? Тогда дайте мне мой капот… Значит, придется мне самой… Не на кого положиться… Нет людей, нет людей…
Среди оглушительного детского плача она оделась и, волоча ноги, пошла через комнаты. Дети держались за ее платье, и их жалкий крик: «Мамочка, мамочка!» разносился по комнатам.
Увидев ее, приближающуюся в странном, неряшливом виде, с больными, безумными глазами, Курагин попятился.
В то время, как он растерянно смотрел, удивляясь происшедшей в ней перемене, она подошла к нему вплотную и, вытянув указательный палец к двери, сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Мерзавец, вон!
— Значит, ни на какие уступки она не пойдет. Это ясно, — сказал Курагин Петровскому. — Да если хочешь, оно и понятно. Она для этого слишком умна. Всякая уступка с ее стороны, собственно, была бы нарушением совершенно цельной, продуманной системы. А для нее всего важнее, как говорится, сохранение принципа во всей его неприкосновенной чистоте. Принцип же один: ты должен принадлежать ей душой и телом. Всякое изъятие само по себе нарушает принцип, даже самое ничтожное, на какой-нибудь дюйм или вершок. Отсюда ясно: или ты должен капитулировать, или…
Он развел руками.
— Или уехать, — сказал Петровский.
— Да, если хочешь, то и уехать. (Теперь Курагин сильно раздражался.) — Если человек не хочет сделать никакого употребления из своих мозгов, то против него по необходимости приходится принимать репрессивные меры.
Он был страшно оскорблен, что Варюша послала его к черту. Петровский чувствовал почти удовольствие.
— Я же тебе говорил, что я как мужчина, всегда на твоей стороне, — говорил Курагин смешной, сбивчивой скороговоркой. Теперь он уже немного лебезил. — Но справедливость никогда не была мне чужда. Если женщина объявляет очевидную войну здравому смыслу, тогда она теряет всякое право на уважение. Ты должен немедленно уехать из Москвы. Слышишь?