Теперь очередь Капитана. Сейчас он должен поднести руку к горлу, нащупать иголку…
Подносит, нащупывает.
Падает.
Падает?
Хорошая импровизация, очень хорошая! Маркиз оказался прекрасным актером. Но почему кричит синьор Монтечело? Почему синьор Гримальди…
— Он… Он умер! Господа, он мертв!
Что такое? Эта реплика — лишняя, совсем лишняя! Ведь это все — комедия! Зачем же…
Холодный воздух — в лицо, теплое запястье — под пальцами. Все еще теплое…
Отпускаю его руку, встаю, хотя на плечах — глыба свинца, словно у дантовских грешников.
Слишком поздно!..
Слишком поздно я понимаю: таких комедий ни бывает. Смерть — никудышный актер, у нее вес — взаправду.
— Гадюка!
— Я попросил бы вас, синьор Гримальди, выбирать выражения!..
— Трусливая гадюка! Подлец!
Занавес опустился, но ничего не кончилось. Кажется, секунданты уже готовы взяться за шпаги. Дабы все удвоить.
— Все состоялось согласно уговору и правилам, принятым…
— Гадюка!
Открываю глаза. Лицо маркиза рядом, и я впервые могу рассмотреть его. Лет двадцать — не больше. Мальчишка. Мертвый мальчишка с широко раскрытыми глазами, в которых навеки застыл ужас.
Синьор Монтечело стоит рядом и странно шморгает носом. А синьор Гримальди…
— Это была не дуэль! Ты подлец, ядовитая змея, убийца!.. Гримальди тоже молод, немногим старше маркиза. Высокий, крепкий, жилистый. Ему бы к отцу Хозе, тому нравились такие — длиннорукие, голенастые.
Ничего уже не исправишь, не спасешь — кроме истины.
Наклоняюсь над телом. Колючка легко выходит из ранки.
— Извольте убедиться, синьоры!
Легкая боль в запястье — и дружный вздох со всех сторон.
— Mon Dieu! — Это, конечно, шевалье.
Минута, другая… Вынимаю колючку, отбрасываю, не глядя.
— Там нет яда, синьоры. Можете убедиться. На меня смотрят, все еще не веря. Синьор Гримальди подхватывает упавшее на покрытую желтыми иголками землю черное жало, морщится, укалывает палец.
И вновь мы ждем, время тянется, а в глазах мертвого маркиза — все тот же ужас и холодная пустота.
— Там нет яда, — повторяю я невесть зачем.
— Но почему?! — В голосе синьора Монтечело — слезы, и на лице — тоже слезы. Он самый старший. Жаль, что тогда, на набережной, он не смог сдержать глупых мальчишек, решивших поиграть в banditto.
Объяснять не хочется, тем более объяснять очевидное.
— Он умер от страха, синьоры. Просто от страха…
Правда — но, конечно, не вся. Его убил я. Убил — хотя и не желал этого. Хотелось проучить, оставить с мокрыми штанами, чтобы запомнил и закаялся навек! Дорога в Ад, я тоже тебя мощу!
— В любом случае, синьоры, — несколько неуверенно произносит дю Бартас, — дело кончено.