Это пророческое предсказание послевоенных итогов было отвергнуто коллегой Кеннана, Чарльзом «Чипом» Боуленом, исходившим из вильсонианского убеждения, что «для демократии внешняя политика подобного рода недопустима. Только тоталитарные государства могут принимать и проводить подобный политический курс». Вашингтон мог бы принимать баланс сил как факт, однако его не следовало использовать в качестве политики.
В феврале 1946 года в американском посольстве в Москве получили из Вашингтона запрос о том, не означает ли доктринерская речь, с которой выступил Сталин, начало перемен в приверженности Советов к гармоничному международному порядку. Кеннану, на тот момент заместителю главы миссии, выпала возможность, о которой мечтают многие сотрудники дипломатической службы: представить свое мнение непосредственно на самый верхний уровень, не испрашивая одобрения посла[114]. Кеннан ответил телеграммой из пяти частей общим объемом в девятнадцать машинописных страниц через один интервал. Суть так называемой «длинной телеграммы» сводилась к тому, что вся американская дискуссия о намерениях Советского Союза требует полного переосмысления. Советские лидеры видели отношения между Востоком и Западом как соревнование между противоположными концепциями мирового порядка. Они восприняли «традиционное и инстинктивное для России чувство незащищенности» и перенесли его на революционную доктрину глобального масштаба. Любой аспект международных отношений Кремль станет интерпретировать в свете советской доктрины о ведущейся борьбе за превосходство между «двумя центрами мирового значения», как их назвал Сталин: между капитализмом и коммунизмом, чье глобальное соперничество неизбежно, и победитель в нем может быть только один. Руководители Советского Союза считали, что сражение неминуемо, и, соответственно, двигались в этом направлении.
В следующем году позиция Кеннана, ставшего начальником отдела Государственного департамента США по внешнеполитическому планированию, стала известна общественности благодаря статье, опубликованной в журнале «Форин афферс» за подписью некоего «Икс». На первый взгляд статья приходит к тому же выводу, что и «длинная телеграмма»: давление Советов на Запад – реально и неизбежно, но его можно «сдержать лишь с помощью искусного и бдительного противодействия в различных географических и политических точках, постоянно меняющихся»[115].
С подобным анализом наверняка без труда согласился бы Теодор Рузвельт. Но, описывая свое представление о том, как мог бы окончиться конфликт, Кеннан возвращался на вильсонианскую территорию. На определенном этапе напрасной конфронтации Москвы с внешним миром, предсказывал он, советские руководители почувствуют необходимость заручиться поддержкой не одного лишь партийного аппарата, но более широких масс, которые политически незрелы и неопытны, так как обществу не позволено развивать в себе независимое политическое чувство. Но если «единство и эффективность партии как политического инструмента» когда-либо будут нарушены, то «Советская Россия может мгновенно превратиться из одной из сильнейших в одну из самых слабых и жалких стран мира». Это предсказание – по сути верное – было вильсонианским по духу, основанным на убеждении, что в конце концов восторжествуют демократические принципы, что легитимность превзойдет власть и силу.