Я не очень-то поверил бабке, поскольку ни от матери, ни от кого другого не слышал, чтобы моя мама была дважды замужем. Но это оказалось чистой правдой. Я узнал это по приезде домой, порасспросив мать. Она очень удивилась тому, что я узнал это, но, главное, ее интересовало, кто бы это мог мне рассказать. Они с отцом тщательно скрывали от меня этот факт ее биографии.
Действительно, она была замужем до встречи с моим отцом за одним деревенским пьяницей и дебоширом. Он сильно ревновал ее, впрочем беспочвенно, и по пьяной лавочке не раз нещадно бил. Однажды, беременную, избил мать до полусмерти, так что у нее случился выкидыш. Его посадили, а мою мать, полуживую, увезла на телеге в город ее сестра, где уже позже мать познакомилась с моим отцом. Но родители мои решили ничего мне не говорить об этой странице ее жизни. Вот почему я был в неведении.
А тогда бабка назвала мне имя этого человека – Алексей. Сказала, он заслуживает смерти, по его вине был загублен невинный младенец в утробе моей матери, да он потом много еще чего натворил, за что мотал не один срок по тюрьмам. К тому же, убеждала дракула меня, этот Алексей и так находился при смерти, так что сведение на него моей болезни особо ничего не решало – умер бы он днем позже, днем ли раньше. Я ответил бабке, что я не знаю никакого Алексея, сам никому не желаю смерти и если она считает, что этот человек ее заслуживает, то пусть все решает сама, а я умываю руки. На том и порешили. Затем она провела со мной обряд снятия порчи. Я привожу его здесь взятым отрывком из моего рассказа «Ведьма из Ласкар-Катаржиу»:
«Дойна взяла меня за руку и подвела к тому краю стола, на котором лежал кругляш зеркала. Сама стала у противоположенного его края. Она возвела руки к небу, запрокинула голову, будто смотрела сквозь потолок на какую-то, одной ей видимую звезду, и оцепенела в этой позе. Через некоторое время я увидел серебристые струйки, словно легкий утренний туман стекающиеся на ее ладони откуда-то сверху. После этого она опустила их и направила с обеих сторон на сосуд с водой, стоящий перед нею. Туманный свет с ладоней влился в сосуд, превращая бесцветную воду в некую белую, молочного цвета, жидкость.
– Смотри на яйцо в зеркале, не закрывая глаз, сколько можешь, – сказала Дойна глухим, словно идущим из-под земли голосом. – Захочется моргнуть – просто прищурь глаза, но не закрывай ни в коем случае, иначе все пойдет прахом.
Я перевел взгляд в зеркало, на котором лежало яйцо, и увидел там отражающуюся в нем Дойну. Руки ее выписывали замысловатые узоры над сосудом, жидкость в котором бурлила, словно на раскаленной печи. Сама Дойна, казалось, пританцовывала за яйцом в каком-то трансе, закатившиеся ее глаза страшно выпячивались белками глаз, с ее губ стекала пена. Низким голосом, будто в груди у нее заплакала душа, она негромко и заунывно что-то запела. Иногда равномерное течение песни прерывалось грозными выкриками, иногда слезной мольбой, иногда – невнятным бормотаньем. Картинки эти были не слишком отчетливы, поелику глаза мои застилали слезы, отчего я постоянно прищуривался, сгоняя с них зудящую резь.