– В конце концов, – сказал он громко, – что вы хотите от человека, который проиграл в кости два дома?
Доктор Кастельбондо растерялся.
– О ком это вы? – спросил он.
– Об Урданете, – сказал генерал. – Он проиграл их в Маракайбо командующему морским флотом, но в документах указал, что он их продал.
Ему не хватало воздуха.
– Понятно, что все они выглядят святыми рядом с мошенником Сантандером, – продолжал он. – Его дружки разворовали все английские займы, скупив облигации за десятую часть их стоимости, а потом всучили их своему собственному государству за стопроцентную стоимость.
Он пояснил, что всегда был против займов – не из-за риска коррупции, но потому, что заранее предвидел, как они угрожают независимости, добытой такой кровью.
– Ненавижу долги еще больше, чем испанцев, – сказал он. – И потому я убеждал Сантандера: что бы мы ни сделали для нации, это ничего не будет стоить, если мы будем занимать деньги, потому что расплачиваться нам придется века. И теперь это очевидно: окончательно нас уничтожат именно долги.
Вначале новое правительство не только было согласно с решением Урданеты сохранить жизнь побежденным, но даже приветствовало это решение как новую военную этику: «Не надо доводить до того, чтобы наши нынешние враги сделали с нами то, что мы сделали с испанцами». Имелась в виду война не на жизнь, а на смерть. Однако мрачными ночами на вилле Соледад он в безумном письме напомнил Урданете, что во всех гражданских войнах побеждал только тот, кто более жесток.
– Поверьте мне, доктор, – говорил он врачу. – Мы можем сохранить и власть, и жизнь только ценой крови наших противников.
Вдруг гнев его так же неожиданно, как начался, бесследно прошел, и генерал милостиво простил офицеров, которых только что оскорблял.
– В любом случае тот, кто ошибался, – это только я, – сказал он. – Они лишь хотели добиться независимости, причем немедленной и конкретной, и, видит Бог, делали это так хорошо, как могли!
Он протянул доктору костлявую руку, чтобы тот помог ему подняться, и закончил со вздохом:
– Я же, напротив, витал в облаках в поисках чего-то несуществующего.
В эти дни прояснилась ситуация у Итурбиде. В конце октября он получил письмо от матери, как всегда из Джорджтауна, в котором она писала, что укрепление позиций либералов в Мексике все более удаляет надежду семьи на репатриацию. Неопределенность положения, помноженная на неустойчивое душевное состояние, которым мать Итурбиде отличалась с младых ногтей, делало ее жизнь невыносимой. К счастью для Итурбиде, однажды вечером, когда генерал, опираясь на его руку, прогуливался по коридору дома, неожиданно начался разговор о Мексике.