– Вот на что мы похожи теперь из-за этой дерьмовой независимости!
В тот вечер Монтилья собрал весь цвет города у себя на улице Ла Фактория в господском доме, где когда-то жил разорившийся маркиз де Вальдехойос и где благодаря контрабанде мукой и торговле черными рабами процветала его маркиза. Зажглись огни в самых больших домах на улице Паскуа Флорида[2], однако генерал не строил на свой счет никаких иллюзий, хорошо зная, что на Карибском побережье достаточно любого предлога и любого повода, даже кончины какого-нибудь уважаемого лица, чтобы устроить народное гулянье. Конечно, праздник был поддельный. Всего несколько дней назад по городу ходили листовки оскорбительного содержания, а партия противников натравливала свою банду, чтобы те били окна и полицейских. «По крайней мере больше нечего разбивать и некого бить», – сказал Монтилья со своим обычным юмором, сознавая, что народный гнев направлен в большей степени на него, чем на генерала. Он усилил охрану дома, присоединив к гренадерам местные полки, и запретил рассказывать генералу о том, что город на грани войны.
Граф де Режекур собирался во время праздника сказать генералу, что английский пакетбот стоит в пределах видимости от замка Бока Чика, но что он не советует генералу плыть на нем. Формальный предлог был таков: генерал не должен бороздить просторы океана в обществе нескольких женщин, вынужденных делить одну каюту. Правда же заключалась в следующем: несмотря на светский завтрак в Турбако, на посещение петушиных боев, на все усилия, приложенные генералом, чтобы казаться здоровым, граф ясно видел, что состояние здоровья генерала не годится для путешествия. Возможно, для этого достаточно силен его дух, но не тело, и неразумно плыть навстречу смерти. Однако ни эта причина, ни какая-либо другая не могла в ту ночь изменить решение генерала.
Монтилья решил продолжить уговоры. Он рано распрощался с гостями, чтобы дать больному генералу отдохнуть, однако долго еще сидел с ним на балконе в патио, пока томная юная дева в почти невидимой тунике из муслина играла на арфе любовные романсы. Они были так прекрасны и исполнены с такой нежностью, что оба генерала не произнесли ни слова до тех пор, пока ветер с моря не унес вдаль последние отзвуки музыки. Генерал все так же сидел в кресле-качалке, прикрыв глаза, качаясь на волнах звуков, но вдруг вздрогнул и тихо пропел слова последней песни ясным и приятным голосом. Потом повернулся к арфистке и прошептал слова благодарности, идущие от сердца, но единственное, что он увидел, – арфу, увитую гирляндами увядших лавровых ветвей. И тут он вспомнил об одной просьбе.