– Глаза голубой собаки.
Держа руку над лампой, она сказала:
– Вот именно. И мы уже никогда не забудем этого. – Вздохнув, она шагнула из круга света: – Глаза голубой собаки. Я всюду это писала.
Я наблюдал, как она приближается к туалетному столику. Как, появившись в лунном круге зеркала, смотрит на меня, будто из зазеркалья, не отличающегося, впрочем, от нашего мира. Смотрит, раскрывая перламутрово-розовую пудреницу и припудривая нос, своими огромными опаляюще пепельными глазами. Затем она закрыла пудреницу, вновь подошла к лампе и произнесла:
– Если эта комната еще кому-нибудь приснится, я буду вынуждена вернуться к себе. – И опять вытянула над лампой длинную вздрагивающую руку, ту же, которую согревала до того, как села у зеркала. – А ты не боишься холода.
– Иногда.
– Но сейчас тебе холодно.
И я понял, отчего не мог не быть одиноким. Холод удостоверял мое одиночество.
– Да, зябко. Странно, ведь ночь теплая. Наверное, сползла простыня.
Она снова приблизилась к зеркалу, а я принялся вертеться на стуле, стараясь располагаться к ней спиной. Но и не глядя на нее, я знал, чтó она делает. Видел, что она сидит у зеркала и смотрит мне в спину. Ее взгляд пронзал насквозь, а рука опять потянулась к губам, уже ярко накрашенным. Она была перед моими глазами, на гладкой стене, похожей на иное – не отражающее – зеркало. В нем я видел, что она сидит позади меня, и воображал, где она сейчас, будто на месте стены и в самом деле было зеркало.
– Я тебя вижу, – сказал я и как бы заметил на стене: она подняла ресницы и посмотрела на мою спину в глубине зеркала, на меня, отвернувшегося к стене.
Она опустила голову, не промолвив ни слова, направив свой взгляд на грудь. И я повторил:
– Я тебя вижу.
Подняв голову, она сказала:
– Не может быть.
Я спросил:
– Почему?
Она, вновь опустив голову, произнесла:
– Потому что ты смотришь в стену.
Я повернулся с зажатой в губах сигаретой. Она приблизилась к лампе, пока я смотрел в зеркало. Обжигаясь, протянула над огнем руки, как курица крылья, и тени от пальцев легли ей на лицо.
– Я все время мерзну, – призналась она. – Ледяной город. – Она повернулась в профиль, ее огненно-медное лицо было печальным.
– Согрейся, чтобы совсем не замерзнуть, – посоветовал я.
И она стала снимать с себя все.
– Я отвернусь.
Она ответила:
– Не стоит. Ты все равно видишь спиной. – Продолжая говорить, она разделась почти донага. Языки отблесков огня вылизывали ее тугую медную кожу.
Я сказал:
– Я хотел увидеть тебя такой, у тебя на коже живота глубокие поры, будто ты выточена из дерева.
Она застыла, еще до того, как я осознал, что слова мои вульгарны по отношению к ее наготе, и сказала, согреваясь в круге света от лампы: