Как я и ожидал, составленное мною расписание занятий вызвало бурный протест.
– Мои товарищи сражаются с контрреволюцией, а я тут хожу в рюшечках и оборочках, в шёлковом белье, учусь держать вилку и нож одновременно в двух руках, разучивать эти всякие ихь вайс нихьт вас золль эс бедойтен, – почти кричала на меня Мария. – Это предательство идеалов революции, я отказываюсь с тобой работать. Товарищ Дзержинский приказал мне прекратить контрреволюционную деятельность…
– На, прекращай, – сказал я и подал лежащий в ящике стола чекистский наган. – Стреляй и на этом твои мучения закончатся.
– Зачем ты меня мучаешь? – Мария сидела на диванчике с револьвером в руке и плакала как ребёнок, огромными прозрачными слезами.
Я сел рядом с ней.
– Пойми, война не будет продолжаться вечно, – утешал я её. – Мы с тобой тоже находимся на войне, но наша война особая и в ней не стреляют из ружей и пушек. Твое оружие – это твоя красота, манеры, обхождение, знание иностранных языков. А кто после войны будет учить людей всему красивому? Только тот, кто всё это знает и умеет. Успокойся, у тебя кризис от переизбытка информации. Такое бывает со всеми. Сегодня мы с тобой пойдём в салон госпожи Цветаевой. Там собираются поэты разного толка. Если тебе и не понравится, то делай нейтральный вид, они оттачивают стихи свои на народе, которому все равно, что слушать, лишь бы было читано речитативом.
В салон мы пошли вечером. С собой принесли хлеб и немного селёдки. Это как плата натурой за участие. Хотя, формы оплаты натурой бывали разные, и окончательный расчёт производился поутру.
Все литературные вечера оформлялись одинаково. Полумрак. Свечи. Иногда ладан. Налёт таинственности, мистики. Ностальгия по ушедшей жизни.
Сегодня выступал Бальмонт.
Решает миг, но предрешает час,
Три дня, неделя, месяцы и годы,
Художник в миге – взрыв в жерле природы,
Просветный взор вовнутрь господних глаз…
Аплодисменты дамочек, возгласы шарман, браво, бис, охи, ахи, закатывание глаз…
– Это и есть ваша культура? – прошептала мне Мария.
– Это больше ваша культура, – так же шёпотом ответил я, – что-то среднее между Серебряным веком и пролетарской культурой.
– А что такое Серебряный век? – спросила Мария.
– Потом расскажу, послушай Цветаеву, от неё все женщины млеют, – шепнул я девушке.
Ночи без любимого – и ночи
С нелюбимым, и большие звёзды
Над горячей головой, и руки,
Простирающиеся к Тому —
Кто от века не был – и не будет,
Кто не может быть – и должен быть…
И слеза ребёнка по герою,
И слеза героя по ребёнку,
И большие каменные горы
На груди того, кто должен – вниз…