III
Охотничьим промыслом Тарковский Михаил в Сибири не стяжал себе видимого богатства. Что до словечек, образов, случаев и общего настроя рассказа, который он, как хлеб бытия, на равных разделяет с ближними, то ведь это богатство невидимое, которое оценить может только чуткое сердце или честный мастер литературного ремесла. Если всмотрится пристально в ту прозрачную глубину, подобной которой особенный мастер был Пришвин, тихий гений нашей словесности.
Боюсь сбиться, но и промолчать нельзя о прозрачной глубине. Столь прозрачной, что многими принимается за отсутствие объема как такового. Но и другое понятно, брат Миша: что твоя лесная правда для обитателей больших городов с новым ритмом их жизни, наркотической тягой к сильным эмоциям разнообразных удовольствий и практическим мировоззрением? Они твоей прозрачной глубине не поверят, ибо им неведомо, что глубина скрывается не только мутной и темной водою. Об этом думал я, брат, вернувшись от тебя в Москву, и вот что понял мучительно: еще лет сто – сто пятьдесят назад, когда твой прадед – доктор, мечтатель – в бродовых сапогах, с ружьем марки, вероятно, «Зауэр» бродил по заболоченным поймам Унжи или Костромы, «Записки охотника» Тургенева поджидали его на каминной полке как насущное и прекрасное чтение, и всякий писатель, вслушивающийся в голоса луга или леса, будь то С. Аксаков, А. Фет или Л. Толстой, были людям дороги и понятны; их вслушивание в природу было понятно. Но вот прошло совсем немного времени – и люди городов словно оглохли для всех этих естественных звуков. Людей подобных миллионы, и голоса леса им скучны (заметил ли ты, что в лес они приезжают со своей музыкой?), и оттого волшебный язык Тургенева звучит для них как незнакомый и неродной, и раздражителен Пришвин со своей простодушной добротой, и скучна романтика Арсеньева, и скучен даже модный писатель Саша Соколов со всею своей Заитильщиной, Гурий-охотниками, волкарями да бродячими точильщиками, и уж подавно враждебен Анатолий Ким, медитативно философствующий о Лесе-Отце, который пребывает вековечно, отринув время, историю, жизнь-смерть одинокого человека и всякие болезненные раны существ, чувствующих себя особями отдельными и исключительными…
Так что и ты, брат Миша, ступив под полог лесной для написания своей берестяной грамотки, учти, что останешься, скорее всего, не понятым человечеством городов в самых главных и самых простых вещах, в самом утверждении беззатейливой полноты бытия, не ведомых ни духу новой русской жизни, ни поэтике великолепного умирания в стиле нового рококо…