Прислушиваясь к этому шепоту и машинально прижимая ее к груди, он подумал о том, что у него ничего не осталось в мире. У него отняли все: страсть, свободу, забвение, утешение, — а она в безумном восторге продолжала шептать о долгих годах счастья и любви… Устало подняв голову, он посмотрел на потемневший двор. И вдруг ему показалось, что он смотрит в темную пропасть, в огромную, пустую могилу, в которую рано или поздно он неизбежно упадет.
Утром он вышел рано и, остановившись у дверей, прислушался к ее легкому дыханию. Она спала. Он же всю ночь не сомкнул глаз. Пошатнувшись, он прислонился к косяку. Он совершенно изнемог. Ему казалось, что он еле жив. Он чувствовал отвращение к себе, перешедшее скоро в тупое равнодушие. Он ничего не видел перед собой, не видел даже солнца, загоревшегося над лесами пламенем пожара. Он думал только о себе, и эти думы вылились в слова:
«Я погибший человек».
Трагическим жестом он поднял руку над головой и спустился в туман, сгустившийся над ним светлыми волнами под первым дуновением утреннего ветерка.
Виллемс лениво пошел было к реке, но, передумав, вернулся к дереву и опустился на стоявшую перед ним скамейку. Он слышал, как по ту сторону огромного ствола возилась у костра старуха. Появившееся ощущение голода показалось ему новым оскорблением, прибавленным к нестерпимому гнету его испытаний. Он чуть не заплакал, таким он себя чувствовал слабым. Подняв к свету руку, он заметил, что она дрожит… Кости да кожа. Как он похудел… Он часто болел лихорадкой и теперь чуть не со слезами вспомнил, что хотя Лингард и прислал ему провизии: немного риса и сушеной рыбы (точно этого довольно для европейца), но не прислал никаких медикаментов. Уж не считает ли его этот старый дикарь за дикого зверя, который никогда не хворает? А ему необходим хинин.
Если бы только ему попался Лингард, он с удовольствием содрал бы с него кожу. Но он не останавливался на этой мысли. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы думать о мести. Он был напуган громадностью разразившейся над ним катастрофы. Все рушилось вокруг него. Ему захотелось уйти в себя. Втянув голову в плечи, он притаился неподвижно на скамейке, подобно куче грязного тряпья, набросанного на груду костей, из которой торчала голова с худым изможденным лицом и большими горящими глазами, тупо и медленно вращающимися в своих орбитах.
Теперь он слышал какие-то голоса… Галлюцинация? Что за мучения!.. Чего ждать? Кто с ним заговорит? Голоса слабо, но ясно слышались с реки. Слабо, словно очень издалека донеслись слова: «Мы скоро вернемся». Бред! Насмешка! Кто вернется? Никто не возвращается; одна лихорадка. Сегодня утром его знобит. Ясно, что он бредит… Вдруг он услышал рядом с собой старческое бормотание. Открыв глаза, он увидел наклонившуюся старуху. Защищая глаза от света, она смотрела по направлению к пристани. Затем она тихо скользнула обратно. Она увидела и возвращалась к своей стряпне: нелюбознательная старуха; ничего не ждет; ничего не боится и ни на что не надеется.