Он уже вывел Гнедка за калитку, скреб его бока и спину какой–то металлической штуковиной. Конь, опустив морду и поджав уши, вздрагивал при каждом прикосновении к нему. Но не проявлял особого беспокойства, стоял смирно.
— Ему не больно? — поинтересовался Витька.
— Больно, говоришь? — переспросил дед. — Как бы не так. Ишь, опустил морду от удовольствия. Он же взмок в дороге. А остыл — шерсть скаталась. Вот расчешу ее — ему и будет облегчение.
Закончив скрести, дед снял с Гнедка узду, похлопал его по крупу и со словами «гуляй, гуляй!» вернулся к дому, присел на крыльце. А конь и не думал уходить. Потоптавшись у ворот, он уставился мордой к нам и заржал. Дед спохватился:
— Ах, прости старика. Совсем забыл.
Он тут же вошел в дом. На крыльцо вернулся с краюхой хлеба. Гнедко, не дожидаясь приглашения, протиснулся в калитку и с ржанием подскочил к крыльцу. Получив краюху, принялся ее жевать. Управившись, повернулся к хозяину.
— Все! — развел руками тот. — Получил положенное. Ступай!
И Гнедко боком, боком отступил от дома. Очутившись за калиткой, игриво взбрыкнул и поскакал на противоположный от усадьбы склон. Собаки с веселым лаем понеслись за ним.
— Разве скажешь, что он старик? — спросил сам себя дед. — Лукавец да и только.
— А сколько лет живут лошади? — воспользовался я подходящим моментом, чтобы выяснить век коня.
— До двадцати лет живут. А бывает и больше. Век коня от условий, от ухода зависит. Гнедку сколько дадите? Все равно не угадаете: уж шестнадцать стукнуло. Я так думаю: пяток лет замены ему в работе не потребуется. Столько же, если не больше, он еще… пенсионером поживет. Давайте так условимся: вечером, когда управимся, я вам все доложу про Гнедка.
Напоминать не пришлось. Поужинав, мы вынесли на крыльцо кошму, удобно на ней расположились, и дед принялся вспоминать то, как связала его судьба с Гнедком:
— Жить ему еще в молодости было заказано: подлежал отправке на бойню. О том я узнал случайно и вызволил его из погибели.
Происходило все так. По малолетству Гнедко был на редкость дикошарым коньком. По заведенному в колхозе порядку, его трехлеткой обротали в табуне и отправили в бригаду. В ней строптивцу предстояло стать рабочей лошадью.
Но не тут–то было. Не поддавался Гнедко объездке. Сколько ни бились — все без толку. Вернули в табун. А там какой прок его держать? Вот и решили пустить под нож.
А у меня в ту пору неважный был конишко. Серый, слепой на один глаз. Гляди да гляди, чтоб не угодил где под обрыв. Решил я взглянуть на дикошарого. Табун, в аккурат, верстах в десяти от пасеки стоял. Увидел коня — сердце захолонило. С виду он — хоть на выставку! Не мешкая, к начальству подался. Дозвольте, прошу, мне из этого дикаря добрую лошадь выходить. А мне в ответ: «Во–первых, второй лошади тебе не положено. Во–вторых, ты что, Николай, белены объелся? Разве можно в горах на такого змея положиться?»