Он торопился разбросать вокруг себя эти шелестящие географические имена, в которые, как в бумагу, была завёрнута правда о шистоцерке, но каждое имя имело свой отдельный смысл и цвет, для каждого находился свой особый звук на его голосовом ксилофоне.
— Её жизненный инстинкт страшен, она множится почти как парамеции… но грознее их! В год она может дать до четырёх генераций. Самка в состоянии отложить за лето девять кубышек, и в каждой количество яичек колеблется от восьмидесяти до ста. На квадратном метре может быть отложено до полутора тысяч кубышек. Таким образом гектар заражённой площади в идеальных условиях даст нам… — он иронически покосился в сторону Мазеля, который торопливо, ломая карандаш, украдкой от всех подсчитывал искомое количество особей. — Сколько у вас получается? — спросил докладчик.
— Сто двадцать миллионов штук с гектара, — вспыхнув, прохрипел Мазель.
— Мне некогда проверять, но это близко к истине. Так было в районах Нишапура и Хафа во время противосаранчёвой советской экспедиции в Персию, в двадцать седьмом. Кстати, если вас не особенно утруднит, курите себе в кулак и не дуйте мне в физиономию. Благодарю вас! — И продолжал кидать слова и цифры, обнажавшие лицо неведомого врага. — Кубышка странствующей саранчи — это удлинённая до восьми сантиметров кучка склеенных между собой яичек. Вылупившись из яйца, насекомое через шесть недель уже летит, гонимое свирепой жаждой размножения. Саранча может лететь на высоте в полторы тысячи метров; попутный ветер ей нравится. Она летит и ест всё, но ей всегда мало. Наука делит период от рождения до окрыления на пять возрастов. Вылупившись, она уже ползёт. Саранчуки четвёртого возраста движутся со скоростью шесть метров в минуту. Я просмотрел тут сводки из южных Кара-Кумов; она приползёт к вам, товарищи, через неделю, а первый возраст — самый губительный возраст. Россия не знала этого африканского вида саранчи. Только в канун мировой войны наблюдались незначительные залёты шистоцерки, теперь мы имеем дело…
Он говорил ещё много, и обещала быть бесконечной одуряющая музыка его деревянных молоточков. Акиамов сидел, как гора; в выпуклом зрачке его застыло светился накрахмаленный воротничок профессора. Мазель всё чинил карандаш, и работа его успешно близилась к концу, так как от карандаша оставалось не больше полувершка. Дюшаклинский энтомолог покачивал головой, как бы выражая этим своё посильное несогласие. Абдуразыков делал странные вещи: бессознательно он зацеплял ногтями волос из уха и неслышно выдёргивал его; возможно, что он не чувствовал боли. И вдруг Зудин перебил докладчика несравненно тоненьким и заискивающим голоском: