, неправдоподобных, дырчатых и косых, а плита командирской башни отлетела, чтобы запертое солнце могло выйти наружу. Литовченко сменил место не потому, что слепительный свет превращал самоё двести третью в мишень, а из желания укрыться от огненной измороси, от которой горел даже снег. Сам Дыбок — холодный, рассудительный Дыбок — поддался колдовскому очарованию зрелища:
— Хлебни русского кваску… Вот он, элексир жизни, пусть напьётся досыта, — запальчиво шептал он, но какое-то гордое достоинство мешало ему ещё и ещё бить из пулемёта по пламени, хотя и чудилось, враг ещё полз на одной гусенице и с вулканом в брюхе: так вихрился оранжевый пар вкруг него. — Выпей русского кваску… пей!
— Культурно сделано, Соболёк, — похвалил и Обрядин зубовным, срывающимся голосом, точно заправдашная малярия трясла его. Поглядела бы одна из его бабёнок на нынешнего Обрядина, — он был, как мальчишка, пропала хвалёная его степенность. Высунувшись из люка, он выставлял лицо в этот неистовый свет: душу, озноблённую близостью гибели, ласковей солнышка греет жар горящего врага. — Эй… пол-литра с тебя товарищ! — гаркнул он вослед громадной тени спасённой тридцать-четвёрки, шмыгнувшей через самое место их недавней стоянки. — Натерпелись, болезные… — сочувственно проводил он её, когда как бы рассосалось в снежной тьме самое её вещество.
— Похоже, мы у них тут целый зверинец разбудили. Смотри, ещё один прётся, — сказал потом Дыбок, когда остыла первая радость удачи. — Так оно и есть… Не люблю я в ночное время фердинандов, товарищ лейтенант! — То было тяжёлое самоходное орудие, германская новинка того года, прозванная так, по объяснению Дыбка, за сходство с профилем носатого болгарского царя, которого довелось ему видеть в старой Ниве.
Фердинандом оказался тот, что двигался в центре облавы. Он засветил фару; судя по перемещению светового эллипса на снегу, он разворачивал своё неуклюжее тело, идя на сближенье. Два звука слились попарно; кроме того, двести третья стреляла ещё в промежутке, — были напрасны все пять залпов. В такой непроглядный вьюжный вечер успех решался не тем, кто железней или метче, а удачливей кто. Двести третья пятилась назад, и тогда случилось то, уже совсем невероятное, о чём до поздней старости обожал живописать внучатам ветеран великой кампании, Василий Екимович Литовченко. «Волос на мне дыбочком встал, — рассказывал он, гладя лысину, и ему верили не больше, чем Паньку Рудому, знаменитому его земляку. — Думаю-думаю, как же мне поступить при такой бисовой оказии…» Но если бы это «думаю-думаю» длилось у него в тот раз дольше секунды, никогда бы не узнали про этот случай маленькие, затихшие в страхе украинцы.