Какое-то новое чувство надежды пронзило меня: мы не одни, о нас знают и думают в мире.
На следующее утро в барак прибежал связной: украинцы вызывали нас. Когда мы пришли, то там уже сидели Максимов и Паршин и о чем-то совещались. Выяснилось, что восемь человек лежат с различными повреждениями и рваными ранами от укусов собак. В ответ на это украинцы решили шесть своих бригад в знак протеста оставить завтра в зоне. Максимов нашел такое решение недостаточным: нужно организовать массовую забастовку, так как с сотней человек оставшихся охрана справится быстро. Но для споров не оставалось времени, развод уже шел, и мы побежали выводить свои бригады.
Вечером оказалось, что все шесть бригадиров посажены в карцер, и старший надзиратель на завтра подыскал им замену.
Собрались все снова и решили, что через несколько дней организуем массовый протест и русских, и украинцев, а пока направим заявление прокурору по надзору лагеря, требуя его прихода для разбора дела на месте. Мы знали, что прокурор никак реагировать не будет, но эта мера была необходима, чтобы показать, что мы использовали и ее. По нашим расчетам в забастовке примет участие, по меньшей мере, одна треть заключенных, видимо, затем и другие присоединятся.
Поздно вечером нас с Павлом нашел надзиратель и приказал следовать за ним. Оказалось, что ведет он нас в карцер.
— За что, начальник?
— За обвал стены и прочее. Под следствием будете, — пробурчал он.
Нет, так следствие не начинают, тут что-то не то.
Следственная камера — это тот же карцер, только в отличие от него здесь есть деревянные нары. Лежим на своих бушлатах и задумались. По коридору изолятора, с другой стороны здания несутся звуки тихой украинской песни; несомненно, где-то там сидят и бригадиры. От холода ночью мы то и дело вскакиваем и начинаем ходить по узкой камере. Здание специально не отапливалось.
Утром, к нашему удивлению, камеру нашу открыл надзиратель и довольно добродушно приказал идти и строить наши бригады для выхода на стройку.
— А вечером опять в следственную камеру, — ехидно добавил он.
Совсем стало ничего не понятно: кто мы — подследственные или наказанные?
На разводе Максимов мне сообщил, что решено уже послезавтра начать массовую забастовку. Паршин тем временем организовывал свои ударные отряды из сильных и смелых ребят, чтобы второй раз такого не произошло.
Весь внешний вид Паршина говорил о том, что он боец по натуре. Высокий, коренастый, широкоплечий, лет сорока, с дерзкой решительностью во взоре. Свою военную карьеру начал он на Дальнем Востоке простым командиром взвода. Видимо, столь низкое звание и спасло его от репрессий в армии в тридцатые годы. Учился он сначала на курсах командиров, в специальном танковом училище, а затем и в Военной академии в Москве, которую закончил перед самой войной.