К концу недели обустройство лагеря в основном завершается, и мы переходим к работе на стартовой площадке и подготовке техники к боевым стрельбам. В общем, работы невпроворот.
Предваряет подготовку приветствие высокопоставленного военного чиновника. Говорит он высокопарно, уделяя основное внимание восхвалению личности Никиты Сергеевича Хрущева за заботу о развитии ракетных войск, не касаясь существа дела. На этом же построении объявляется о присвоении мне звания младшего сержанта, назначении командиром отделения и заместителем командира взвода. Таким образом, я занимаю должность Воронова, который уже демобилизовался.
Стартовые площадки располагаются в трех километрах от палаточного лагеря. Вдали видны какие-то гряды, не вписывающиеся в ландшафт, в которых можно распознать сборно-разборные щитовые бараки. Далее между низких беленых одноэтажных построек — ангары, пыльное шоссе и всевозможных конфигураций и размеров антенны и локаторы. На них грустно и сентиментально играет ветер, подчеркивая беспредельность степи. Стоят готовые к старту практичные пятерки,[18] которые несложно оснастить атомными боеголовками.
Утро моего взвода начинается, как обычно, с построения и постановки задачи. Но слушают меня солдаты невнимательно и команды выполняют шаляй-валяй. Без разрешения устраивают себе перекуры. Нет и взводного. Я и по-хорошему, и угрозами наказания пытаюсь создать нормальную рабочую обстановку, но добиться ничего не могу. Моя требовательность вызывает у солдат и даже у моего земляка Евстратова лишь злость. Люди раздражены непосильными нагрузками, каждодневной изнуряющей жарой и нехваткой питьевой воды.
К тому же я замечаю, что некоторые из бойцов настроены против меня лично, так что надо быть начеку. Мне теперь и спать-то следует одним глазом.
Перед обедом появляется Воробьев. Равнодушно выслушав мой рапорт, он становится во главе взвода, и мы покидаем площадку. Взвод идет вразброд, кое-как держа автоматы; там, где на гимнастерках полагалось бы быть пуговицам, у солдат висят обрывки ниток. Воробьев вышагивает впереди с гримасой такого отвращения, будто его насильно приковали к подчиненным ему бойцам. Стекла его очков настолько покрыты пылью, что появляется сомнение, видит ли он вообще что-то перед собой. Мы проходим через КП, и солдаты, не дожидаясь команды, разбегаются по палаткам, ставят в пирамиды автоматы и бросаются, не раздеваясь, на нары.
После обеда я узнаю, что взводного положили в санчасть с подозрением на дизентерию. О сложившейся обстановке я докладываю Жукову. Он советует мне поговорить откровенно с комбатом. Я иду к Капустину. Открываю дверь щитового домика, где он разместился, и вижу его стучащим на машинке. Вся комната увешана схемами и фотографиями ракет на старте и в полете. Один связист разматывает проволоку, другой ее тянет. Воздух в помещении наэлектризован. Несколько офицеров, видимо, только прибывших, заполняют какие-то документы и разговаривают на повышенных тонах.