Я остановился и посмотрел на неё. Где-то я уже её видел, а вот где, никак не вспомню. А вдруг это провокация? Вдруг меня выследили выходящим из посольства? Затем произвели опознание, аи сейчас разыграли сцену, чтобы взять с поличным. Им же нужно отыграться за тот спектакль, который я срежиссировал у центрального входа в зоопарк. Но женщину я где-то определённо видел.
– Дон Николаевич, – сказала женщина, вытирая глаза платочком, – Александр Васильевич в последнем письме, когда ехал в Россию, написал, что, в крайнем случае, я могу обратиться к вам.
Точно! Александр Васильевич знакомил меня с этой женщиной, но это было в 1917 году. Тогда она была молодой. И звали её точно так же, как и его, Александрой Васильевной. Бывают же такие совпадения. Им так и не удалось узаконить свои отношения, помешала революция. А потом Александр Васильевич поехал к ней и приехал.
– Александра Васильевна? – спросил я.
– Узнали, Дон Николаевич, – сказала женщина, – а я всё думала, вы это или не вы. Сашеньку арестовали, – и она снова заплакала.
– Какого Сашеньку? – не понял я.
– Нашу Сашеньку, – сказала женщина, – Александр Васильевич так ни разу и не видел её…
Как это всё по-российски. В лирические минуты я описал всю нашу русскую жизнь в нескольких строчках. Насколько она соответствует действительности, судить вам.
Мой диван – моя тень.
Мой диван – моя лень.
Мой диван – это новый день.
И вдруг – звонок в дверь.
Открываю – она!
Высока и стройна.
Вы ко мне?
Да!
А Вы кто?
Я – твоя Беда.
А Вы одна?
Нет, отворяй ворота!
Так и у меня. Не успел разрулить одну проблему, как наваливается вторая, а за ней придёт и третья. Это уже новый русский закон троицы.
– Где она? – спросил я.
– В Лефортово, – сказала Александра Васильевна.
– И за что? – вопрос для проформы, я даже не сомневался, что по пятьдесят восьмой статье.
– Как у всех 58-я, – сказала женщина, – что-то высказала своё на комсомольском собрании.
Вряд ли что-то своё, что-то чужое, то есть, бывшего своего, но в настоящее время репрессированного. Что бы положительное этот человек ни сделал, всё это подлежало запрету.
Если бы человек доказал, что дважды два это четыре, то после ареста тот, кто продолжил бы считать, что дважды два это четыре, подлежал бы репрессиям.
Иногда я ловлю себя на мысли о том, а что было бы в Германии, если бы Гитлер устроил такие же массовые репрессии среди своих сторонников и всего населения, как Сталин?
Если говорить о том, что гестапо, а в её лицо НСДАП развязало массовые репрессии, то это значит, что мы сразу должны ставить знак равенства между РСХА и НКВД.