– Князь Волконский нагло обманул нас, – отчеканил он, – и прежде всех свою несчастную жену. Мы полагали, что выдаем ее за заслуженного человека, благородного…
– И богатого, – вставил Александр Христофорович.
– …а вышло – за бунтовщика, – проигнорировал его слова Александр. – Для нашего семейства нет иной цели, кроме как спасти дочь и сестру. Бедная Мари еще надеется, что супруг не так замешан, что все ошибка…
По скептическому выражению лица генерала Раевский понял, что ошибки нет.
– Для всех будет лучше, если Мари откажется от своей безумной затеи видеть мужа, поскорее вернется домой, к ребенку, и там будет ждать оглашения приговора, – подвел черту брат. – Она перенесла воспаление мозга и совершает свои шаги неосознанно. С ней может сделаться беда, и вы осиротите бедного малютку с обеих сторон.
«Так, Сержа он уже повесил», – вздохнул Бенкендорф, который и сам рисовал себе участь друга самыми черными красками.
– По-христиански Мари не может отказаться от долга принести мужу последнее утешение, – сказал Александр. – Но мы, ее родные, согласились бы на такое свидание лишь в том случае, если бы его величество приказал Алексею Орлову или вам предварительно переговорить с узником. Предупредить Волконского о состоянии жены и взять с него клятву таить от бедняжки степень своей вины.
Бенкендорф чуть не рассмеялся посетителю в лицо.
– Да это целый ультиматум, Александр Николаевич. Кому вы его адресуете – правительству? Или своему несчастному зятю?
– Вот письмо моей матери Софьи Алексеевны к князю Волконскому, – без тени смущения продолжал Раевский. – С увещеваниями. Благоволите прочитать?
Бенкендорф развернул листок.
«Дорогой Сергей, ваша жена приехала сюда единственно для того, чтобы увидеть вас, и это утешение ей даровано. Помните, что она была опасно больна, мы отчаялись в ее жизни. Ее голова так ослаблена страданиями и беспокойством, что если вы не будете сдержанным, она может потерять остатки рассудка. Покажите себя мужчиной, потребуйте от Мари немедленно ехать к младенцу. Расстаньтесь с ней как можно спокойнее».
– Вы безжалостные люди, – вздохнул Александр Христофорович. – Я передам письмо и… – он помедлил, – поговорю с Сержем.
* * *
Без десяти одиннадцать Мэри уже топталась у двери Комендантского подъезда. Гренадеры на часах поглядывали на нее с подозрением. Но царское дитя на улицу не рвалось и выглядело закутанным в шарфы и муфты – а значит, какой с них спрос?
Нянька была потрясена, камер-фрау возмущены, но после вчерашнего разноса, который государь лично устроил в детской, никто не посмел заявить протест.