ангелочек», то «мой херувимчик!», а уж после таких слов я вообще вгрызаюсь в вас голодным волком, становлюсь столь безумен, что теряю чувство юмора, а не только одну голову, и потом моя жизнь так печальна и так потрясающе прозаична, что вы просто обязаны простить меня! – с этими словами Шульц вытряхнул пепел из трубки, спрятал ее быстро за пазуху, и упал к женщинам в сугроб, и обнял их, а они повернулись к нему, и поцеловали его, каждая в свою щеку, и неожиданно громко засмеялись.
– Ну, вот и помирились, – улыбнулся довольный Шульц, – ну, вот, и ладушки! Эх, дорогие мои, если б вы только знали, как я вас всех люблю! Люблю и все тут!
Потом они встали, и женщины обняв Шульца, подняли и тесно прижавшись друг к другу, усадили его к себе на плечи, причем одна нога Шульца свешивалась с левого плеча одной женщины, а другая с правого плеча другой, а их прекрасные головки, объединенные ногами Шульца, весело раскачивались во время быстрого бега.
– Но, лошадки! Но, лошадки! Но, лошадки поспешите!
– Эх, уляжемся в кроватке! Только в снег не уроните! – запел оперным басом Шульц, задорно размахивая своей шапкой.
Иногда женщины замедляли бег, и тогда огорченный Шульц бил их шапкой по головам, но они терпеливо сносили удары, и ускоряли бег, ибо чувствовали, что Шульц особенный мужчина, что у него чрезвычайно страстная натура, а поэтому он никак не может обойтись без садизма, т. к. благодаря именно садизму он делается им намного ближе и роднее.
Уже дома, в избушке Шульц достал из шкафа свою заветную кожаную плетку, скрученную морскими узлами, и, дождавшись, когда его женщины разделись и легли в кровать, с безумным восторгом начал хлестать плеткой по их милым попам.
– А говорил ладошкой! – вскричала одна из них, но Шульц в ответ лишь улыбнулся, и продолжил экзекуцию с еще большей опьяняющей его радостью, и с вдохновением, и с силой!
Ближе к полуночи она снова завыли как совсем недавно в сугробе, а Шульц опять раскурил свою любимую вишневую трубку и лишь промолвил: «Ну, что ж, бывает!»
И долго с каким-то непостижимым счастливым волнением вслушивался в их животные завывания. После этого он испытывал к ним просто невероятную жалость, и опять молил у них прощения, как-будто вместе с этим самым прощением он вымаливал у них саму жизнь.
Бабы немного затихали, слушая мягкий и нежный голос Шульца, и вскоре бросались к нему в сладостные объятия. И опять раздавался безудержный хохот, а радостный Шульц выстреливал в потолок пробкой шампанского, и лил прямо из горлышка бутылки в их раскрытые накрашенные ротики золотистую на цвет и шипучую жидкость, пока опять не впадал в неистовство, и снова не брался за плетку.