– Ой, мамочки, – орал Эскин и бежал до тех пор, пока не упал в сугроб без чувств. Тогда они его снова подняли как в прошлый раз и понесли на себе в избу. В избушке Эскин встал перед ними на колени и стал бормотать какие-то чудные стихи:
Все время в пьяной полудреме,
Как будто я с рожденья пьян,
Ночами в звездном окоеме
Я вижу женский окиан…
Разлитых глаз, полуулыбок,
Свет обезумевших речей,
Среду растаявших ошибок,
Тьму память тронувших свечей…
И образ ваш бесстыдно кроткий,
Мне указавший смысл всего,
Что улетает вмиг от плетки,
Вмиг ублажая естество!
– с этими словами Эскин сорвал с себя одежу, и лег на постель, и тихохонько завыл, а смеющиеся женщины с восторженным рвением принялись хлестать Эскина по оголившейся попе, громко приговаривая при этом: «Это тебе за смысл! А это тебе за естесство!»
– Ладно, хватит! – сказал, приподымаясь с постели, Эскин, – пора уже обедать!
И женщины тут же кинулись ставить на стол бутылки с водкой, квашенную капусту, огурчики, помидорчики, и всю остальную закуску, что они наготовили к празднику.
– За вас, дорогие мои! – поднял свой стакан с водкой Эскин, – за ваш международный женский день!
На следующий день они возвращались в город на электричке, потому что заваленный белыми снегами «мерс» не был приспособлен к нашему русскому, по-зимнему офигенному бездорожью…
– С тобой все в порядке?! – спросила его, расталкивая, Амазонка.
– Вроде, все, – прошептал спросонья Эскин.
– А почему ты тогда так выл во сне?!
– Так меня же, это, меня же жена с сестрой ейной по жопе плеткой колотили!
– Надо бы сходить к гадалке и заговорить тебя, – с жалостью погладила его по головке Амазонка, – а то, как бы ты с катушек не слетел!
– Ни, ни, ни, никаких катушек, – нахмурил брови Эскин и снова завалился спать.
Была ночь. Стоял легкий морозец, какой часто бывает после февральских оттепелей, когда сильно ощутимо дыхание весны. И деревья, и сугробы были укутаны мерцающим инеем.
Рядовой Трофимов стирал носки в проруби. В небе ярко горела луна, в соседнем лесу тоскливо завывали волки. Рядовой Трофимов застучал зубами от холода, потом отжал носки и помочился на свои замерзшие руки. Моча была теплой, и руки быстро согрелись. Он надел варежки и медленно по сугробам зашагал к казарме. Ноги проваливались в снег по колено.
Неожиданно за елью он увидел сержанта Селькина, который тискал пьяную школьницу.
– Ведь мала ищо! – оторопело пробормотал рядовой Трофимов.
– Катись, пока в жопу не схавал! – по медвежьи рявкнул из-за ели сержант Селькин, и рядовой Трофимов от испуга кубарем покатился с бугра, а потом со слепу забежал вместо казармы в фельдшерский пункт их части.