— Что? — не понял Борисов. Смутился. — Не надо.
— Не доползли мы, фрицы нас накрыли. Мы поволокли языка дальше, а Володька, — моряк пожевал губами, приподнял марлевый узелок, — он прикрывал нас. Залег в воронке и прикрывал до последнего патрона. Вот и все. — Моряк помолчал немного, продолжая жевать губами, лицо у него оставалось странно скошенным, будто у него зажало какую-то мышцу. — Он много раз вспоминал про вас и… еще вспоминал женщину. Вот как ее зовут, я забыл.
— Светланой зовут. Светлана она…
— Совершенно точно. Поскольку близких у него нет, то и ежели что случится…
— Как нет близких? У него в Липецке мать.
— Была раньше, а сейчас нет. В общем, Володька велел, чтобы вещи его передали вам.
— Почему нам? — чувствуя, как внутри у него что-то немеет, спросил Борисов.
— Странный вопрос, — сказал моряк.
Действительно странный вопрос. Дурацкий вопрос.
— Где его похоронили?
— Двое суток он пролежал в воронке, мы не могли его вытащить, потом у немцев был пересменок, слазили, достали. В теле насчитали сорок шесть пробоин. Вот так, значит. — В горле у моряка что-то булькнуло, он отвернулся и в тяжелой, какой-то зловещей, полой тиши Борисов неожиданно услышал, как бьется его сердце — учащенно, болезненно громко. — Сорок шесть пуль! Похоронили его там же, на пятачке.
— Съездить туда можно? — спросил Борисов.
— Когда кончится война. А вещи, — моряк еще выше поднял марлевый узелок, подержал немного на весу, пробуя на тяжесть, — как Володька и завещал, оставляю вам. — Моряк положил узелок к ногам Борисова. — Тут все. В том числе письма, награды и документы.
Моряк одернул на себе бушлат, круто повернулся и четко, словно пехотинец на плацу, печатая шаг, двинулся к двери.
— Куда же вы? — вскричал было Борисов, но моряк на этот вскрик даже не обернулся.
Хлопнула дверь, Борисов остался один. Подрагивающими пальцами, помогая себе зубами, он кое-как справился с плотно затянутым узлом, расправил мятые концы, разгладил их, развернул марлевую ткань. Марля была сложена в несколько раз. Взяли ее, видать, где-то у санинструктора, работающего в полевых условиях.
«Светлане на косынку», — подумал Борисов.
Светлане на косынку… Что ж, вполне возможно, что эта марля сгодится Светлане на косынку. Мертвым — мертвое, живым — живое. Он втянул в себя воздух, остужая рот, горло, начал разбираться в свертке. За узкий, отвердевший от пота кожаный ремешок выдернул из груды вещей часы.
Часы ходили — их недавно завели. Наверное, это сделал моряк, который принес вещи. Металл потускнел, покрылся темным недобрым налетом. Серебро, говорят, реагирует на человека и живет вместе с ним, и характер такой же, как человек, имеет: если владелец беззаботен, весел, то и металл бывает веселым на вид, если угрюм — металл тогда болезненно желтеет, словно серебро действительно прихватила какая-то болезнь, и оно не в силах выправиться, чахнет, а когда человек отторгает от себя серебряную вещь — металл безмолвно умирает. И говорят, что может умереть совсем. Но чаще всего нет — ведь у любой сказки должен быть добрый конец — как только человек снова приближает к себе серебро, надевает часы, кольцо или серьги, темный налет исчезает, тусклота тает, и серебро превращается в серебро.