Походка моя оставалась спокойной, что не так-то легко, когда существует реальный шанс, что следующий шаг может быть прерван пулей тридцать восьмого калибра либо чем-нибудь столь же пагубным для затылка. Тем не менее я шел дальше, потому что обернуться, будучи вооруженным лишь зажатой в левой руке выпотрошенной Библией - пистолет по-прежнему был за поясом, казалось верным способом поторопить чей-то нервный палец, напрягшийся на спусковом крючке. Вольно же было мне вести себя так по-кретински! Ведь сам же отчитал бы за это любого из подчиненных! Судя по всему, теперь предстояло заплатить цену, установленную для кретинов. Hи одной запертой двери, свободный вход для всякого желающего заглянуть внутрь - причина могла быть одной-единственной: присутствие молчаливого вооруженного человека, в задачу которого входило не препятствовать входу, но воспрепятствовать выходу, причем наиболее надежным способом. Где он укрывался? Возможно, на амвоне либо за какой-нибудь боковой дверью, ведущей с лестницы, чего я, по небрежности, не проверил.
Добравшись до конца комнаты, я глянул влево, за последний токарный станок, и, издав негромкий возглас, словно бы чему-то удивившись, низко наклонился за ним. Однако оставался в таком положении не дольше двух секунд-бессмысленно оттягивать то, что-по всем приметам-было неотвратимо. Когда я быстро выглянул из-за станка, ствол пистолета с глушителем был уже на высоте моего правого глаза. Он был футах в пятнадцати и бесшумно ступал в туфлях на резиновой подошве - иссохший мужчина с белым, как бумага, лицом грызуна и блестящими, как уголь, глазами. В сторону защищающего меня станка было нацелено нечто куда более грозное, чем пистолет тридцать восьмого калибра: это был обрез двенадцатого калибра, пожалуй, самое чудовищное оружие ближнего боя из всего когда-либо выдуманного.
Я увидел его и выстрелил в тот же миг, потому что если что-нибудь можно было сказать наверняка, так только то, что следующего мига мне уже не будет дано. Посредине лба моего преследователя расцвела красная роза. Он сделал еще шаг, что было рефлексом человека уже мертвого, и свалился на пол почти так же беззвучно, как шел ко мне, с обрезом, все еще стиснутым в руке. Мой взгляд-тут же скользнул к двери, но если какие-то подкрепления и были, то они расторопно спрятались. Я выпрямился и быстро прошел туда, где хранились Библии, но никого не было ни там, ни в соседней комнате, только Георг по-прежнему сидел навалившись на стол. Hе слишком деликатно стащив его с кресла, я перебросил этот полускелет через плечо, втащил наверх, в церковь, и без церемоний бросил на амвон, где он был бы невидим для кого-либо, кто мог случайно заглянуть сюда с улицы, хотя трудно было себе представить, с какой стати кому бы то ни было придет в голову заглядывать сюда в эту пору ночи. Потом отворил парадную дверь и выглянул наружу. Улица над каналом была совершенно пуста.