Сказал, обращаясь к нойонам:
– Собака, гоняя зайцев, должна знать, что в лесу водятся рыси и волки.
Пристыженный Шихи-Хутаг не смел поднять головы. Сейчас хан добавил ему соли на старую рану. Но не Шихи-Хутаг был у него на уме. Глядя на отважного Джалал ад-Дина, он думал о Джучи. Сын все больше беспокоит его.
Со своим войском он удалился за Сейхун, в кыпчакские степи, живет там, не помышляя о походах и сражениях, тихо правит пожалованным ему улусом. Не понимает, что стоит бросить меч в ножны, и его начнет есть ржавчина.
– Смотри веселее, Шихи-Хутаг. Ни один человек не может делать всего. Ты не можешь водить в битву воинов, как Мухали, Субэдэй-багатур или Джэбэ. Но нет человека, кто мог бы, как ты, следить за исполнением моих установлений. Через тебя утверждаю в улусе порядок… Улус мой становится больше, и такие люди, как ты, все нужнее.
От скрытого своеволия старшего сына думы хана устремились в родные степи. Там тоже не все ладно. Недавно в найманских кочевьях изловили несколько тангутов. Они пытались возмутить людей. На этот раз не удалось.
Но кто скажет, что будет в другой раз? Кажется, пришла пора возвращаться.
Сартаулов добьют и без него.
– Шихи-Хутаг, собери нойонов на совет.
Выслушав хана, нойоны согласились: пора возвращаться. Что бы ни сказал – соглашаются. Это облегчает его жизнь, но временами он чувствует вокруг себя пустоту, и тогда хочется, чтобы кто-то начал спорить горячо и безоглядно. Однако нойоны не возражали и тогда, когда он сказал, что возвращаться намерен через горы Тибета. Об этом труднейшем пути он подумывал давно. Если сможет провести войско по кручам, где ходят только горные козлы, ударит на тангутов там, где они его совсем не ждут. Нойоны не хуже, чем он сам, понимали, что путь через Тибет и труден, и опасен, а вот промолчали. Что это? Вера в него? Или боязнь разгневать несогласием?
Начали готовиться к походу. Откармливали коней, все увязывали, укладывали. Хан, как и в прежние годы, объезжал войско, придирчиво проверяя снаряжение. Новое трудное дело увлекало его, прибавляло сил. Он был весел и неутомим. Но однажды поздно вечером кешиктены впустили в его шатер гонца, прибывшего из степей. Гонец склонился перед ним, глухо сказал:
– Великий хан, нойон Мухали умер.
Негромкий голос гонца отдался в ушах громом. Мухали, его лучший нойон, умер… Умер, не довершив покорения Китая. Сколько же трав истоптал Мухали? Немногим больше пятидесяти.
– Умер или убит?
– Умер своей смертью.
– Своей смертью… – повторил хан. Разозлился: – Пошел отсюда, дурак!
Вслед за гонцом хан вышел из шатра. Стан был разбит в предгорьях Гиндукуша. В лунном свете холодно поблескивали заснеженные вершины. По склонам вниз сползали мутные клубы тумана. Хан сел на камень. Ему хотелось представить лицо Мухали, но из этого ничего не получалось. Черты лица виделись размытыми, как сквозь туман. Мухали было нелегко. Воинов оставил ему мало. Воевать приходилось руками тех, кто предал Алтан-хана. Он умел держать их взнузданными, был крут и беспощаден с лукавыми. Обласканный когда-то Елюй Люгэ, постепенно усиливаясь, возомнил, что может не считаться с Мухали. С малыми своими силами Мухали разгромил строптивого, и Елюй Люгэ, страшась возмездия, покончил с собой… Нет, идти через горы Тибета нельзя. Тибет – неизвестность. А он должен привести в степи войско, способное сокрушить любого врага.