Мои слезящиеся глаза то и дело опускались на коремат в неутолимом желании хоть как-то уцепиться за уходящее время. III. Три дня… Хотя, пожалуй, уже четыре. Когда они успели пролететь? Вот уж не думал, что все пойдет так быстро. Я имел в виду нашу деградацию. Мрачное молчаливое движение к надписи «Возврата нет». Фарид больше не вставал покурить. Похоже, он никогда не закончит свою последнюю пачку. Он ее называет «стадом импотентов».
От отражателя шел слабый свет. Я поднял голову. Полотно палатки постоянно шевелилось, колебалось, словно это темнота скреблась в наше жилище. Она терпеливо дожидалась, пока не кончится газ, и душила нас, обхватив палатку своими ручищами.
Мишель уже не ходил взад-вперед с кастрюлями нарубленного льда, а неподвижно сидел по-турецки у входа в палатку, с зажатой в коленях белой каской в пятнах крови. Он даже не сполоснул рук. Из-под железной маски неслось непрерывное бормотание, смысл которого разобрать было невозможно. По здравом размышлении я вполне отдавал себе отчет, что, хоть и побывал на самых высоких вершинах, могу запросто сгинуть в выгребной яме. Не хотелось, чтобы палатка стала моей могилой, а потому я с трудом поднялся на ноги. У меня возникло ощущение, что мое тело распухло от воды, настолько замедленны были все движения. Мишель лениво повернул голову и без видимой причины пожал плечами. Я вышел вместе с Поком, взял кастрюлю и побрел к леднику. Пес с кажущейся живостью трусил рядом, но я чувствовал, что лапы плохо его слушаются. После трех-четырех ходок я соорудил возле палатки солидную горку льда: запас воды для нашего первого душа. Я сунул голову в палатку:
– Эй, не раскисать, ладно?
Это был ни вопрос, ни утверждение. Получилась просто какая-то вялая фраза. Никто не ответил. После жестокого предложения Фарида пустить мою собаку на мясо мы с Поком не расставались. Если ему надо было выйти по нужде, я шел вместе с ним, если мне – он меня провожал. Я не выпускал его из виду и не позволял отходить далеко, особенно когда Мишель отлучался. Ясно, что рано или поздно Мишель попытается его убить.
В очередной раз вернувшись в лагерь, я поставил кастрюлю на огонь. Заодно можно было и просушить все, что промокло: полотенца, рукавицы, куртку Мишеля, которую я, не спрашивая разрешения, с него стянул. Он сидел, измотанный, безучастный ко всему, и мне показалось, что я раздевал манекен.
В порыве куража и прояснения сознания я скинул с себя всю одежду, даже рубашку, которая повисла вместе с пуловером и курткой у меня на закованном запястье. Сразу возникло стойкое ощущение, что каждый мускул моего тела сейчас отвалится и упадет на землю, как кусок замороженного мяса.