— Кони вы мои, кони!..
Он боялся опустить глаза, чтоб не видеть своих запыленных сапог. С напускной гордостью смотрел вдаль, словно сидел на застеленной ковром бричке. Так легче на душе, так ощутимее надежда. Идет, смотрит вперед и видит далеко-далеко. Вон в полуденном мареве покачивается какое-то пятнышко, точно мишень, когда долго целишься в нее. Пятнышко растет, и Товкач уже ясно видит что-то движущееся, высокое; уже поблескивают на солнце кованые колеса. Двуколка, а на ней в непривычной позе сидит женщина и помахивает кнутом на высоченную — выше их талаевской Кабины — лошадь. «Кто бы это мог быть? А! — и хватается за шляпу. — Олена Мурова…»
Она остановила лошадь, слезла с двуколки и протянула Товкачу свою маленькую горячую руку.
— Как жизнь, Филимон Иванович? Что-то вы осунулись.
Он провел ладонью по запавшим щекам, подкрутил усы.
— Беда не красит человека. — И, улыбнувшись, показал на ее выезд: — И ваша бида[6] вас не красит. Такой нежной женщине нужно кататься на рессорках, а вас посадили на трясучку. Нет у людей милосердия к женщине.
— Ничего, она высокая, с нее далеко видно. А то с рессорок только придорожье видно. — Она провела кнутовищем по дорожной пыли. — Говорят, ваш район каждую зиму занимал по снегозадержанию первое место. Задержат снег только у дороги — дальше ветер свищет, — а запишут в сводку все поле.
— Была такая туфта, но я в этом не виноват. Что мне до района? Я в одних Талаях верховодил.
— Да я так, к слову.
— Понимаю вас, понимаю. Когда у человека горе, то все шпилечки летят в него только к слову…
— А какое у вас горе?
— Ой, не говорите! Будто не знаете? Из председателей — на болото. — Он поднял свою тяжелую руку, сжал в кулак. — А я, сердце мое, хозяин! Все секретари меня ценили, а ваш Муров ни во что не ставит.
— При чем тут Муров? Времена другие.
— Да, времена другие. Но ведь я не стал другим, как по-вашему?
Она ничего не ответила. Вытерла кончиком косынки покрытые пылью сухие губы, встала на высокую подножку. Дернула вожжи:
— Идите на болото, покажите себя!..
— Эх, голубушка, дважды в жизни себя не показывают. С чем вышел на людскую ярмарку, как оценили тебя — так уж на всю жизнь. Хочу жить старой ценой.
Он стоял и смотрел вслед Олене. Высокие колеса пошатывались, словно опьянели от зноя. А Товкач совсем протрезвился. И в голове так ясно, так чисто. По одну сторону рожь перешептывается, тяжелая, к земле клонится, по другую сторону — лен греет на солнце свои побуревшие головки. Хороший уродился Лен! Потекут в колхоз миллионы. Будет Калитке что считать, ой, будет!..