— Могучая, о могучая! — закричала толпа, и кто-то принялся колотить в барабан.
— А теперь мы призываем его воскреснуть…
Толпа в экстазе подхватила:
— Воскреснуть!
— Воскресни…
— Воскресни!
— Ура!
— Ура!!
— Острые белые зубы…
— Острые белые зубы!
— Белая-пребелая кожа…
— Белая-пребелая кожа!
— Руки, что терзают…
— Руки, что терзают!
— Рот, что пьет…
— Рот, что пьет!
— Живую кровь!
— Живую кровь!!
— Великое наше племя!
— Великое наше племя!!
— Велик наш Мертвец!
— Велик наш Мертвец!!
— Велик наш Мертвец!!!
— ВЕЛИК НАШ МЕРТВЕЦ!!!
Это последнее заявление они проревели уж совсем безумно. Человеческие, получеловеческие и вовсе нечеловеческие глотки исторгли из себя эту короткую литанию, словно приливную волну. Наши караульные тоже вопили, выпучив глаза. Миштиго зажимал свои чувствительные уши, и лицо его выражало мучительную боль. У меня у самого звенело в голове. Дос Сантос перекрестился, и один из караульных недовольно замотал головой, глядя на него, и многозначительно поднял меч. Дон пожал плечами и снова повернулся лицом к полю.
Морби подошел к лачуге и трижды стукнул ладонью по раздвижной двери. Один из часовых отодвинул ее.
Внутри стоял громадный черный катафалк, окруженный черепами людей и животных. На нем возлежал огромный гроб, сделанный из темного дерева и изукрашенный ярким извилистым орнаментом.
По сигналу Морби караульные подняли крышку. Следующие двадцать минут Морби был занят выполнением бесконечного количества инъекций чему-то, скрытому в недрах чудовищного гроба. Все движения он проделывал исключительно медленно, торжественно и ритуально. Один из караульных отложил меч в сторону и ассистировал ему. Барабанщики поддерживали постоянный неспешный ритм. Толпа замерла в полном безмолвии, напряженно чего-то ожидая.
Затем Морби повернулся.
— А теперь Мертвец восстанет, — объявил он.
— Восстанет! — отозвалась толпа.
— Пришло время принять жертву.
— Пришло время…
— Выйди, Мертвец, — призвал он, снова поворачиваясь к катафалку.
И он вышел.
Во всю свою величину. Ибо был он здоровенный. Огромный и тучный. Да, Мертвец и впрямь был велик. Тянул фунтов, эдак, на триста пятьдесят.
Он сел в своем гробу и огляделся вокруг. Почесав грудь, подмышки, шею и пах, выкарабкавшись из большого ящика, он встал рядом с катафалком, возвышаясь над ним. Морби на его фоне казался жалким карликом.
На нем были надеты только набедренная повязка и большие сандалии из козьих шкур. Кожа его была белой, мертвенно-белой, белой, как рыбье брюхо, белой, как луна… как смерть.
— Альбинос, — определил Джордж, и его голос разнесся через всю лужайку, потому что был единственным звуком в ночи.