В бабушкиной комнате (над корзиной с бельем) висела картина «Дочь фараона»; царевна в белом пеньюаре шла под опахалами рядом с подругой в кирпично-красном, в тростниках вдали рабыни выплескивали корзину с маленьким Моисеем. Мне эта царевна в кружевах и диадеме безумно нравилась, но в почете эта олеография не была.
Говоря о маминых знакомых, я забыла о главном. Это Станиславский, который с папой был в дружбе, они целыми часами спорили об искусстве, Станиславский стоял за реалистический, папа — за романтический театр. Мама и Лилина с трудом их «разнимали» и увозили домой. Станиславский был крестным отцом Маруси. Мама не была поклонницей С. как актера, он ей не нравился в «Уриэле» и других героических ролях.
В спектакле, где отец играл Уриэля, С. играл другую роль — у нас сохранились афиши. Зато мама очень любила Лилину. В С. она находила какой-то оттенок любительства и плохую дикцию.
В Малом Театре не было режиссуры в новом понимании, за много лет от Чернавского слышали только «Погромче, покрепче» (он картавил).
Мама очень дружила с кузинами Еленой и Александрой Бодло. До конца жизни она сохранила вкус к французской кухне, к салатам «Romanie» и французской манере подачи блюд. Часто она бывала летом на даче у Бодло; после ездила к Медведевой.
Семьи Пановых и Бодло были вначале очень дружными, после все отношения распались. Но самая большая любовь связывала маму с сестрой Александрой. Когда (в их детстве) случилась в какой-то опере авария и тетя Саша падала с колосников в одной части сцены, мама, бывшая на другой стороне, тоже бросилась вниз. Тетя Саша маму обожала; но она и вообще была очень доброй, хлопотуньей, — что-то от крошки Доррит, — деятельной, услужливой, богомольной (ходила пешком в Троице-Сергиеву Лавру); балет она очень любила, имела много подруг и кумушек, вечно где-то крестила и кому-то помогала. При этом она была тихо-веселой, «солнечной», по словам Маруси. После продажи пановского дома она сошла с ума и умерла через несколько лет.
Хоронили ее все родные, как-то особенно трогательно.
Тетя Тава тоже обожала балет; это была бойкая сквернословка, училась никак, но решительно все умела делать по хозяйству. Тавочка не любила супы со всякой зеленью, предупреждала, когда ей подавали суп: «Ну, мне, пожалуйста, без разных». Когда ее спросили, что задано, ответила: «Что-то из отца дьякона». Смуглая, маленькая, не будучи такой красивой, как Ольга и Глафира, она имела множество поклонников, но своего мужа Карла Крюгера обожала до безумия и рабски ему подчинялась, соединяя все «нагрузки» театральные и домашние. Ее дочь Валентина заболела в детстве и росла немая, <вторая дочь> Елена (Лёля) была хорошей девушкой немецкого типа, розовой, белокурой, славной, но скромность и доброта соединялись в ней с внутренней неудовлетворенностью, и лет 23-х она покончила с собой. Мы с ней дружили в Сочи, много говорили, и она считала меня внутренне дерзкой, как Елена Мути, герцогиня Шерни, роковая красавица из д’Аннунцио. Перед ее самоубийством переписка наша прекратилась. Кузина Валя умерла до Лёли.