В конце ноября 1992 года, когда в поселке Сосново погибли Шварц, Ирина Васильевна Гордеева и четверо неизвестных, ему казалось, что жизнь кончилась. Он и не верил больше никому, ничего не боялся – потому что ничего уже не хотел и ничего ни у кого не просил, потому что никто ему не мог дать самого главного: избавления от мук совести… Андрей считал, что Лебедева, Кондрашов, Гордеева и Вихренко погибли из-за него, – и никто не мог убедить его в обратном. Более того, их смерти оказались абсолютно напрасными, потому что настоящая – рембрандтовская, а не варфоломеевская – «Эгина» погибла в огне…
Позже он удивлялся, как не сошел с ума в те дни… Ему казалось, что Бог отвернулся от него… Так кто же поддержал его тогда?
Пару недель после пожара в Соснове Обнорского пытались дергать в разные прокурорские и милицейские кабинеты, но он наглухо включил дурака, везде тупо повторял, что ничего не знает, ничего не видел и вообще сам ничего не понимает… Разговаривал с ним и Ващанов – подполковник остался доволен этим разговором и потухшими глазами Серегина; Геннадий Петрович посоветовал Андрею не лезть в разные сомнительные авантюры и обещал всегда помогать с «объективной информацией», необходимой для «любого нормального криминального журналиста».
В конце концов от него все отстали…
Андрей и сам даже не мог толком объяснить, что с ним происходило, – словно какое-то реле в голове перегорело… Окружающую действительность Серегин воспринимал вяло и равнодушно… Это в какой-то мере и спасло его – иначе, вполне возможно, Андрей учинил бы какую-нибудь скверную вещь над своим организмом…
В середине декабря, когда шок стал чуть-чуть проходить, Обнорский ненадолго встрепенулся. Он даже попытался изложить на бумаге все, что случилось с ним в ноябре. Для кого он пытался писать? Андрей и сам не знал этого….
Письменную исповедь свою он тогда довести до конца не смог – стали ему чудиться голоса погибших, а перед глазами вставали их лица… Они словно упрекали Андрея за его гордыню и за то, что он хотел самостоятельно раскрыть тайну «Эгины», руководствуясь в том числе и своими журналистскими амбициями… Кто сказал, что плата своей кровью – самая страшная? Самая страшная плата – это чужая кровь, пролитая ради твоих идей и планов… Утверждение это, естественно, распространяется лишь на тех, в ком осталась хоть капля совести, а потому не касается, например, политиков.
Серегин политиком не был, поэтому тяжело запил и словно снова усыпил свой мозг, залил его водкой…
Нет, иногда он появлялся в редакции и даже выполнял норму строкажа, но материалы, которые он сдавал в печать, писал словно не Серегин, а кто-то другой. Исчезло из них что-то, что раньше задевало читателей за живое, за что они (читатели то есть) прощали Андрею огрехи стиля и некоторую неуклюжесть пера… Обнорский стал обычным криминальным репортером, действовавшим по простой схеме: побольше крови, ужасов, спермы, а в конце материала – торжество справедливости и арест злодеев… Ну а если не арест, то уверенность в неизбежном аресте… А еще из его статей напрочь исчезла аналитика…