Она цепенеет от страха; звуки нисколько не возбуждают ее. Она думает о матери четверых детей, жившей с полупьяным насильником мужем. Что приковывало ее к нему? Цепи желания? Что согревало средь ужасов дня — мысль о грядущей ночи?
Как унизительно, если так.
Я могу это понять. Я схожу с ума, не в силах осознать себя, свое новое тело, мозг мой горит в лихорадке, и рассказы доктора лишь распаляют ее — но я, я могу это понять. Я должна!
Эдвард просыпается.
— Что за шум?
— Какой шум?
— Наверху.
— Я ничего не слышу.
— Ты оглохла.
— А что там?
Но он уже спит. Звуки слабеют, стихают. Энджел слышатся детские голоса. Пусть будет девочка, господи, пусть будет девочка.
— Почему вы хотите девочку? — спрашивает доктор, когда Энджел в четвертый раз приходит в клинику на осмотр.
— Я буду ее наряжать, — уклончиво отвечает она, подразумевая другое: если родится девочка, Эдвард не будет таким — как бы сказать — не ревнивым, нет, трудным. Невыносимым. Да, именно: невыносимым.
Ясноглазый Эдвард. Теперь он подолгу гуляет с Энджел — перебираясь через изгороди, через ручьи, перепрыгивая с камня на камень. Юный Эдвард. С некоторых пор она ощущает себя невероятно старой.
— Я немного устала, — жалуется она, когда выходит на очередную прогулку в залитую лунным светом ночь.
Он озадаченно приостанавливается.
— Отчего ты устала?
— Оттого, что я беременна, — говорит она вопреки своей воле.
— Ты опять за свое, — мрачнеет он, словно предвидя накатывающую истерику. Может быть, он и прав.
Этой ночью он берет ее с такой силой, что ей кажется, она разорвется.
— Я люблю тебя, — шепчет он, сжимая зубами мочку уха. — Я люблю тебя, Энджел.
Привычная волна ответного желания, истовой благодарности, готовности умереть, быть растерзанной на куски, если это потребуется для него, поднимается в ней. И вдруг все исчезает. Вместо этого — непривычное ощущение силы. Льдистая сосулька безразличия, восхитительная, бодрящая. Нет. Это неверно, он ждет от нее совершенно иного.
— Я люблю тебя, — тоже шепчет она, как обычно, но мысленно скрещивает пальцы в суеверном признании лжи. О господи, милосердный, спаси меня и помоги сохранить мне ребенка. Не меня он любит, а дитя мое ненавидит, не мной наслаждается, а болью, что мне причиняет, и сознает это; не корни хочет пустить, а выдернуть с корнем мой плод — и только. Я не люблю его. И никогда не любила. Это слабость. Мне нужно прийти в себя. И скорее.
— Не надо, — говорит Энджел, высвобождаясь, дерзкая, злая, по-ханжески тесно сжимая ноги. — Я беременна. Весьма сожалею, но я беременна.
Эдвард отпускает ее, отворачивается.