Грейс. И потом он, совсем как Патрик, тоже все знает.
В 1945 году можно только поражаться, до чего много Патрик знает такого, что никому больше в Алдене не известно. Он знает, что Гитлера финансировал Английский банк, что Черчилль — никчемный параноик, знает, что секс не греховен, а граммофонные пластинки не обязательно выпускать маленькими и быстроиграющими, а можно бы изготовлять большие, долгоиграющие, или даже записывать звук на ленту, да не дают крупные предприниматели, поскольку это противоречит их интересам. Он знает, что настанет день, когда человек полетит на Луну, и что после войны ты не будешь считать себя избранником судьбы потому лишь, что тебе выпало родиться под британским флагом. Он знает, какая участь постигает в Германии евреев. И знает, как осчастливить Марджори, Грейс и Хлою.
По неясным до поры до времени причинам Марджори он осчастливить не торопится.
Танцуя с Марджори вальс на празднике в честь открытия второго фронта, он говорит, показывая на самых красивых молодых военных, какие есть в зале.
— Вот этот, и этот, и этот, — говорит он, — все они лечатся от дурной болезни.
Грейс. Да и вообще — ты что, не знаешь Патрика. Была бы юбка, все прочее несущественно. А у мамы были красивые ноги, и, ты помнишь, она постоянно возилась в саду с цветами, наклонясь к земле. Что бы мне взять с собой — синее бикини или черный купальник?
Тело у Грейс по сей день сохранилось поджарое, гладкое. Она красиво загорает.
Хлоя. Купальник.
Но Грейс, понюхав купальник, уже швырнула его в мусорное ведро.
Хлоя. Слушай, Грейс, кончай ты все время врать, а? И так у тебя в жизни, по-моему, хватало трудностей, зачем опять баламутить?
Грейс, не отвечая, глядит на Хлою с улыбкой. И Хлое вспоминается Эстер Сонгфорд на кухне — молодая, обиженная, в слезах, — и в душу к Хлое закрадывается сомнение.
Грейс. Ты, Хлоя, подчас ведешь себя не лучше Блаженной Голубки. Знаешь, что правда, а верить отказываешься.
Все военные годы в Алден, точно призрак, является Блаженная Голубка. Приезжает в конце недели на лондонском поезде и бродит по деревушке, останавливает прохожих, стучится в двери, неизменно улыбаясь, неизменно заискивая.
— Вы не видали, голубка, моих сыновей? Сирила и Эрнеста?
Она раздает женщинам полевые цветы, мужчинам — поцелуи, словно предлагая выкуп в обмен на добрые вести.
— На Сириле, голубчик, зеленая фуфаечка. Я сама вязала. На Эрнесте — бордовенькая, поменьше.
Когда смеркалось, она сникала и ехала назад, сидя в поезде тихо и чинно, как всякая другая.
Сирил и Эрнест похоронены на алденском кладбище. Приехав в деревню, они назавтра же сбежали посреди ночи домой, в Лондон, и, переходя по льду в темноте меловой карьер, утонули. Их эвакуировали в Алден со школой, не предупредив родителей, не сообщив им ничего и потом, дабы сведения о детях не перехватил ненароком немецкий шпион. Говорят, Блаженная Голубка спала со школьным учителем, надеясь выпытать, куда отправили ее мальчиков, но и тогда он не смог сказать ничего определенного. Твердил только — в Эссекс, а мало ли в Эссексе деревень.