— А бандиты приходили?
— И они были, все побывали у меня. Клава им покоя не дает. Завтра, все завтра, — замахала руками Коровкина. — Кофе попьем?
— Попьем! — обрадовалась я. — А ты ничего не скроешь от меня?
— Все расскажу, я верю, что вы найдете убийцу. Ой, я не могу…
Коровкина разрыдалась. Она расползалась от слез, размазывая черные полосы по лицу, вытирая глаза шелковым шейным шарфиком. Пока она говорила, держалась, как натянутая струна. Кажется, волнение достигло предела, сейчас может случиться истерика.
А вот что творится со мной? Коньяк предательски расползся по всему телу, и мой язык выделывал замысловатые кренделя. Да что там язык, все тело дрожало волнующей зыбью, ноги раздуло от повышенного давления, они стали ватными и непослушными, мысли путались, мне показалось — еще немного, и у меня наступит амнезия.
Только этого мне не хватало! Опьянеть в чужой квартире и грохнуться в беспамятстве на пол!
— А где ты ее похоронила? — спросила я, еле ворочая языком.
Игривая мысль незаметно прокралась в мою опьяневшую голову, а ведь Коровкина тоже опьянела, и она не замечает, что я еле на ногах держусь.
— Собираюсь на Серафимовском, — Людмила Борисовна вытаращила на меня глаза, дескать, Клавдия еще не похоронена. — Клава еще в морге находится, мне не разрешают ее хоронить.
Я специально огорошила ее этим вопросом, отвлекая от слез и истерики, одновременно изо всех сил пытаясь овладеть своим организмом. Почему он меня не слушается?
— Я похлопочу, чтобы тебе быстрее дали разрешение. Завтра приедешь ко мне в управление, там все и решим, договорились? — Я погладила Людмилу Борисовну по плечу. Плечо обмякло, и я отдернула руку, боясь, что вернется истерика.
— Может, у меня переночуете, Гюзель Аркадьевна? — Коровкина подняла зареванные глаза. — Далеко ехать?
— В центр, ничего, доберусь как-нибудь. Не люблю уходить на работу не из дома. Я же на работу, как на войну иду, а квартира у меня окоп, блиндаж, траншея. Из этой траншеи нужно выходить полной сил и энергии, излучать красоту и обаяние. Если у тебя переночую, такого эффекта не будет. Завтра увидимся, поговорим, только, чур, без слез. У меня начальник строгий, страсть как не любит женские слезы. Сразу кричит, ругается и выгоняет из кабинета. На дух не переваривает нашу драгоценную жидкость.
Стоя в прихожей, излучающей мерцание подсветок из аквариумов, я спросила, еле справляясь с внезапно наступившим опьянением:
— Люда, а Клавины родители умерли? Или лишены родительских прав?
— Теперь уже умерли. В детдом ее сдали, а потом умерли. Они какие-то ненормальные были, то ли болели чем-то, то ли сумасшедшие. Клава не любила их вспоминать.