Дети были присмотрены и накормлены, никакого военного похода в ближайшем будущем не намечалось, валиде лежала, не способная связать двух слов, не то что заговоры плести, сторонники Пири Мехмеда были довольны, и даже ропота по поводу назначения френка на пост Великого визиря, на котором до сих пор всегда сидели лишь коренные османы, не было слышно. А ей было не по себе. Может быть, оттого, что вместо гремучей змеи Айше Хафсы она теперь получала под боком кобру Ибрагима?
Впервые ей не хотелось ни читать, ни писать, ни рисовать. Голова и тело стали такими легкими-легкими, казалось: открой окно и сделай шаг – и сможешь улететь далеко-далеко… под облака… и выше, прямиком к солнцу…
Часто она забывала поесть и все чаще выходила на балкон и смотрела вверх. Может, и вправду – сумеет улететь?
Один раз, отправив нянек с детьми в сад и оставшись в комнате одна, она вышла на балкон, сбросила туфли и влезла на узкие перила. Отсюда двор выглядел совсем по-другому. И мозаичные плиты внизу, и небольшой фонтанчик, и розы, и посаженные по ее приказанию странные лиловые цветы, названия которых она не знала – увидела один раз мельком, проезжая в закрытом экипаже (Сулейман разрешил жене «прогулку»), а потом долго не могла объяснить женщинам, какие именно цветы она имеет в виду.
Небо было белесое, словно выстиранная много раз тряпка – только присмотревшись, можно понять, что когда-то она была голубой… Она раскинула руки в стороны.
Что же ты, Стаська, многократно умиравшая и возрождавшаяся немного другой и с другим именем? Чего стоишь? Лети! Ведь осталось сделать всего только один шаг.
– Хюррем! Нет!
На звук она обернулась, нога соскользнула, и она полетела, но не вверх – а вниз.
Очнулась она от детского плача. Где-то далеко, на краю ее сознания, взахлеб плакал ребенок, а какой-то взрослый голос – она не могла понять, мужской или женский, – что-то бубнил, видимо успокаивая малыша.
Она открыла глаза.
Комната. Ее комната. Ребенок плачет – по соседству, но не здесь. Ильяс. Это плачет Ильяс. Что с ним? Его обижают? Она рванулась встать, но сил не было, и она снова упала на подушки.
Твердая холодная рука взяла ее за запястье.
– Лежите, милочка, лежите. Все будет хорошо.
Доктор. Доктор? А почему он говорит с ней по-итальянски?! И одет он как-то странно… по-европейски одет…
Ее осматривал доктор?! Но ведь посторонним мужчинам не то что султанских жен – даже наложниц не показывают! Рука из-за занавески – вот и весь осмотр!
– Доктор, вы кастрат?
Доктор захохотал – гулко, раскатисто; бритое лицо его с отвисшими, как у английского бульдога, брылями тряслось в такт увесистому животу, обтянутому темно-красным камзолом.