— Экие вы все попы! Вам речешь: баба!.. А вы: дьявол во плоти! Вам кукиш под нос, а вы: свят, свят!.. «Не может так думать человек!» — передразнил он Федорова. — Не может — и вся ваша мудрость! Не прелюбодействуй! Не убий! А он думает… человек! Прелюбодействует! Убивает! И пошто? Пошто? По то, что господь заповедал сие человеку истинному, совершенному духом и разумом, чистому в начале своем, как его задумал он и создал. Как писано: родил он нас словом истины, чтобы быть нам начатком его созданий! Вот каковому человеку вещал господь! Ибо токмо такой человек способен восприять и положить себе в душу слова мудрости и благолепия. Но где тот человек? Где ныне на земле тот человек, коего бог соделал образом бытия своего? Где он, тот, которому быть начатком его, божьих, созданий?
— Истинно, государь, — с суровой скорбью сказал Федоров. — Много греха развелось меж людей. Во многие помыслы пустились люди, пошли вослед похотей своих… Но, государь… Ты помянул святое писание… И я помяну… Писано: «Бог во Христе примирил с собою мир, не вменяя людям преступления их, и дал нам слово примирения». Не обуздания, государь, а примирения! Господь не тщился обуздать род человеческий, ибо через насилие не приходят ни к чему истинному. Господь хотел примирить род людской не токмо с собой, но и самого человека с его присной душой, с его разумом, с его волей, чтоб через самого себя, через свою душу, через свою волю человек сам пришел к добру и благолепию, к миру и согласию. И род человеческий обретет, государь, мир и согласие и утвердит добро, ибо грехи и преступления людские преходящи, а добродетель вечна.
— Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать, как писано, — сказал Иван, но уже без той твердости и решительности, которые только что были в его голосе. Должно быть, слова Федорова поколебали что-то в нем, а если и не поколебали, то наверняка расстроили его мысли.
Он отошел к дальней стене, свободной от полок с книгами, сел там на лавку, тяжело уперся в нее руками, откинул голову на вздыбившиеся плечи. Неудовлетворенность и смятение — они вдруг, как боль, проявились в нем. Он не стал даже скрывать их от дьякона: сидел, отягощенный этим чувством, поддавшийся ему, смотрел отрешенно в потолок. Долго так сидел, потом подозвал дьякона, повелел ему сесть напротив, стал говорить:
— Знаю, тебя не сбить… И в святом писании, и в филозофии, и в искусности рассуждения, то бишь логике, ты многих заткнешь за пояс. С тобой гораздо говорить и рассуждать, но скажи, оставив логику, оставив святое писание… Что же, ты и вправду веришь, что миром не правит зло и что добро делает человека сильным? Я вот тебе сказал, как я думаю, как разумею… Ежели я не настоящ, ежели заблуждаюсь я, то доведи мне сие по-своему, по-человечески, оставив святую премудрость…